Эндшпиль Маккабрея - [50]

С другой стороны, пешеходы в Нью-Мексико заметнее, чем большинство легковых автомобилей: этот факт я осознал, когда навстречу нам пронеслась машина. Все её обитатели вытаращились на нас, словно мы были Недорослями-Мутантами из Открытого Космоса. То была в каком-то смысле официальная машина — чёрно-белый «олдсмобиль супер 88», — и она не остановилась; чего ради? Ходить пешком в Соединенных Штатах — всего лишь безнравственно, а не беззаконно. Если вы, конечно, не бродяга. Совсем как в Англии: никто не запрещает повсюду бродить и ночевать под открытым небом, если только у вас есть дом, куда можно вернуться. Закон нарушается, только если дома у вас нет, — тот же принцип, который постановил, что вы не можете занять деньги в банке, если только вам они на самом деле не не нужны.

Прошло, казалось, великое множество часов, пока наконец мы не отыскали пятачок тени, даруемой какими-то безымянными чахлыми деревьями, и без лишних слов рухнули под их негостеприимную сень.

— Когда в нашу сторону пойдёт машина, Джок, мы вскочим на ноги и её остановим.

— Как скажьте, мистер Чарли. На том мы оба мгновенно заснули.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Тебя восхваляли все языки,

Но станешь ты, Жан, щепоткой золы.

Ногой не лягнуть — зажата в тиски,

Кулак не воздеть — он взят в кандалы,

Шеей не дернуть — ошейник туг,

Проклятья не выблевать — кляп во рту.

Так что же ты можешь средь смертных мук?

Ты можешь лишь мыслью воззвать к Христу.

«Трагедия еретика» [173]

Парой часов позже случилось грубое пробуждение: машина, ехавшая «в нашу сторону», с визгом возле нас притормозила. Тот же официальный на вид автомобиль, что проезжал ранее, — из него вывалились четверо огромных грубых мужиков и замахали пистолетами, наручниками и прочими символами Закона-и-Порядка. В один миг, не успев должным образом проснуться, Джок и я уже сидели внутри скованные, и окружали нас помощники шерифа. Джок, оценив ситуацию, принялся низко рычать и напрягать мускулатуру. Сидевший с ним рядом помощник умелым рывком кисти ловко приложил обтянутую кожей дубинку к верхней губе и ноздрям Джока. Это вызывает изощренную боль: на глаза Джока навернулись слезы, и он умолк.

— Эй, послушайте-ка! — сердито воскликнул я.

— Заткнись!

Я тоже умолк.

Джока стукнули ещё раз, когда мы прибыли в контору шерифа, располагавшуюся на единственной широкой и пыльной улице пустынного городка: Джок смахнул плечом услужливые помощницкие руки и снова попробовал рыкнуть, поэтому один служитель закона мимоходом нагнулся и жёстко двинул его дубинкой под колено. И это довольно болезненно; нам всем пришлось немного подождать, пока он не смог самостоятельно зайти в здание, а нести его было слишком накладно — чрезмерно велик. Меня они не били — я был скромен.

В этом конкретном участке с вами делают вот что: подвешивают за наручники на дверь, а потом мягко, однако настойчиво лупят по почкам — и довольно долго. Если желаете знать, от этого не хочешь, а всплакнешь. Через некоторое время тут кто угодно всплакнет. Вопросов никаких не задают и следов на теле не оставляют, если не считать рубцов от наручников, а это вы сами себе сделали, не нужно было упираться, верно?

«Тогда я в память заглянул свою. Как жаждет пропустить глоток солдат…» [174]

Определённое время спустя в комнату зашёл сам шериф. Щуплый и усердный человечек со смышлёным взглядом и неодобрительной складкой на лбу. Помощники перестали лупить нас по почкам и рассовали дубинки по карманам.

— Почему этим людям не предъявлены обвинения? — холодно спросил шериф. — Сколько раз мне вам говорить, что подозреваемых не следует допрашивать, пока их должным образом не оформят?

— Мы их не допрашивали, шериф, — ответствовал один тоном неповиновения. — Если б мы их допрашивали, они б висели наоборот, и мы били бы их по яйцам — сами же знаете, шериф. Мы тут просто как бы мозги им готовили к тому, чтоб вы их допросили, шериф.

Тот провел ладонью по щеке — довольно тщательно, проскрежетав нежно, едва слышимо. Так пожилая дама станет гладить свою любимую домашнюю жабу.

— Тащите их ко мне, — сказал он и развернулся на каблуках.

«Тащить» — это он точно выразился: мы бы сами до его кабинета не дошли. Он разрешил нам сесть на стулья, но лишь потому, что стоять мы не могли. И тут неожиданно я очень и очень рассердился — это у меня редкая эмоция, ибо я дрессировал себя, чтобы научиться её избегать, с самого моего пагубного детства.

Когда я сумел говорить сквозь сдавленное горло и всхлипы как полагается, я выложил шерифу все наши карты — особенно дипломатический паспорт. Сработало — он вроде бы разозлился и сам, а также, быть может, чуточку испугался. Оковы с нас сняли, собственность вернули, за исключением моего «банкирского особого». «Люгер» Джока остался в чемодане, который, как я с облегчением заметил, никто не открыл: Джок предусмотрительно проглотил ключ, а помощники, увлекшись порчей нашей личной водопроводно-канализационной сети, на взлом замка не отвлекались. Это был очень хороший замок и очень крепкий чемодан.

— Теперь, быть может, вы окажетесь милостивы объяснить нам, что означает все это необычайное обращение, сэр, — сказал я, оделяя его мерзейшим своим взглядом, — а также сообщите причины, по которым мне не следует потребовать от моего Посла принять меры к тому, чтобы вас и ваших головорезов порвали на куски.