Эмма - [13]

Тонкую тетрадку, лишь начало которой было исписано моими выкладками и пояснениями к ним, я отнес на кафедру. Если во время наших предыдущих встреч диссертант и его наставник обращались со мной как бы по касательной, отнюдь не будучи уверены, что из этого общения проистечет какая-либо польза для дела, то теперь оба смотрели мне в глаза совершенно прямо. Молодой соискатель ученой степени сказал, что этому простому расчету он придаст надлежащую пышность, задрапировав его для диссертации математической теорией поля, в которой он считал себя докой. Его наставнику я напомнил, что очень хотел бы через полгода начать самостоятельную карьеру молодого ученого и что кафедра, на которой они трудятся, является, по моему мнению, идеальным местом для воплощения моих амбиций. В глазах старшего научного сотрудника читались неудобство, совестливость и смирение перед силой обстоятельств. Как ни тяжело было ему это сделать (я абсолютно верю его искренности), но он дал мне ясно понять, что мне не стоит направлять весь поток своей душевной энергии на стремление вписаться в научную жизнь именно их кафедры. Он, действительно, был очень милым человеком и, продолжаю так считать, — глубоко порядочным, потому что проявил достаточно твердости характера, чтобы из двух зол (месяцами водить меня за нос или прямо и честно поставить перед реальностью) выбрал меньшее. Я был наслышан об ужасных кознях, которыми славится академическая жизнь во всем мире, но теперь видел воочию, насколько слухи эти преувеличены, и что «злодеяния» ученых имеют отнюдь не шекспировский размах. Я считал тогда, и продолжаю считать точно так же сейчас, что вышел из этой истории с прибылью, доказав себе, что умею решать поставленные перед собой задачи, вот ведь и начало моей рукописи, когда вращаю колесико мыши, просматривая заполненные страницы, представляется мне вполне складным. Тогда же простоту и искренность чувств я положил принять за главные принципы моей жизни на будущее. Конечно, немалое количество молодой самоуверенности содержалось в этом моем довольно надменном лозунге. Позднее я вполне усвоил легкое «касательное» пренебрежение к академическому миру, знакомое любому практическому инженеру, чьими многолетними усилиями и дальнейшими усовершенствованиями создаются изделия как всем известные в повседневной жизни, так и окутанные таинственностью слов «стоят на вооружении».

Необходимость избегать после разрыва с моей парикмахершей посещения главной улицы города была той острой соломинкой, которая, пробив с размаху пакет с молочно-шоколадным напитком в положенном месте, нечаянно повреждает и дно, в котором образуется при этом незаконная раздражающая течь. Я подал заявление об уходе, дал понять, что решение мое окончательно, не обусловлено желанием улучшений в зарплате или должности, отработал положенные два месяца, нашел за это время преемника, который займет и оплатит в дальнейшем снятую мною на год комнату, и вернулся в родной город.

Ах да, забыл упомянуть еще об одном, более раннем моем любовном увлечении времен нашей учебы. Неудивительно, ведь оно было неудачным, кратковременным и не имело никаких последствий. Когда через много лет я описал его и показал Эмме рассказ «Симметрия», в котором многое, включая концовку, было прифантазировно мною, она сразу опознала прототип, и в глазах ее мелькнуло победное удовлетворение. Вот этот рассказ. Он несколько сложен по структуре, написан длинными, вязкими фразами, но я привожу его первым, так как люблю больше других. Почему? Не знаю. Но если вы уже утомились чтением, отложите следующую главу на завтра, лучше на утро, когда голова легка и восприятие свежо. Мне было бы жалко, если бы первый вставной рассказ вам не понравился из-за его нарочитой монотонности, если вы равнодушно скользнете по нему усталым взглядом, ожидая лишь возврата к основной линии повествования.

9

Почему так ничего и не произошло между нами в студенческие годы? Так ли безнадежно все было?

Только один раз, когда мы учились с ней на первом курсе и уже, без сомнения, были друзьями, я всего на мизинец заступил границу дружбы. У меня нет охоты припоминать, как и где именно это произошло. Может быть — в парах танцевального дурмана: «Том-бе-ла-не-же», — что-то в этом роде (французская песня). Идеальная атмосфера для сокращения дистанции между двумя потенциально совместимыми особами разного пола не только в случае врожденного косноязычия инициирующей сближение и пылающей юным энтузиазмом мужской половины, но и (мой случай) при внезапной или временной потере речи по разным причинам, например: «…в таверне много вина, там пьют бокалы до дна…» Сколько бы ни утверждали обратное, но в «тавернах» (в нашем случае — условных, их роль выполняли временно пустующие родительские квартиры) язык не обязательно развязывается. Бывает и наоборот — сворачивается в «прямой» узел, который, в отличие от «бабьего», когда веревка нагружается, только крепче затягивается (знание, почерпнутое мною в альплагере). Но обожаемая мною карнавально-богемная обстановка вечеринок определенно не шла ей, а я вряд ли стал бы разыгрывать роль ее покровителя — этакого «местного» в стане разгулья и выжимать прибыль из выгодной для себя ситуации, вряд ли воспользовался бы преимуществом, которое предоставляла мне игра на своем поле. Как ни глуп я был в те годы, но у меня достало бы интуиции и «сображки» (так грубовато мы выражались в ту пору), чтобы почувствовать, если не осознать, что сокровища, добытые в неравных условиях, немногого стоят. Скорее всего, я все же, разорвав языковые путы алкоголя, «отверз уста» и сказал ей что-то слишком интимное, да, возможно, это была какая-нибудь неосторожная фраза, инкрустированная в сленг яйцеголовых, в которых мы все обязаны были превратиться по окончанию учебы. Это могло быть предложение, построенное таким образом, чтобы образовать зигзагообразную трещину в яйцевидно гладкой речи, из которой вот-вот вылупится признание личного свойства. Можно сравнить такую фразу еще и с трудом подавляемой во время танца, но все же (о, ужас!) обозначившейся эрекцией. Ну, вот, от фразы, от членораздельной речи пришли к коммуникации дикарей — к танцу, к языку телодвижений. Да — студенчество, любовь, алкоголь, вечеринки! Хоровод юности. Знаете, что! Отоприте, на здоровье, если вам этого, конечно, захочется, — унылый карцер воспоминаний об имевших место в вашей собственной далекой юности любовных фиаско и выведите из него на свет божий подходящего к случаю полосатого узника. Я же сообщу вкратце, что в результате она не словами, не явным жестом, но едва обозначенной трансформацией лица и тела за долю секунды будто облеклась в защитную оболочку (о, горе — от меня, от меня!), подобную тонкой скорлупе молодого ореха, и дала понять, что я должен вернуться за исходную черту. «Я не нахожу места для ЭТОГО в наших отношениях», — таково, показалось мне, было отправленное изнутри ее девичьей крепости безупречно корректное, но недвусмысленное послание. И я тут же ей поверил. Я считал себя сообразительным и проставил грустный итог сразу вслед за двоеточием: «Невозможно», — таков был мой вердикт, требовавший от меня постараться как можно быстрее забыть об этом печальном происшествии. Я, конечно, не забыл. Детали стерлись в памяти, но не бухгалтерское дебетовое сальдо, о котором следовало помнить, чтобы избежать аналогичных досадных конфузов в будущем.