Эмир Кустурица. Автобиография - [12]
Папа читал Шекспира в оригинале, и мы этим очень гордились. Особенно моя мать, когда соседки говорили ей:
— Как тебе повезло с Муратом — он говорит по-английски почти без акцента, а мой едва мямлит на сербохорватском.
Когда мой отец слышал это, он не мог удержаться, чтобы снова не вспомнить о Тито:
— Это нормально, что он еле мямлит, поскольку сам президент разговаривает на своем родном языке с иностранным акцентом.
Часто я слышал, как простые люди говорили в трамвае:
— Тито еще не всех наказал. Дай мне власть на пять минут, и я превращу всю страну в «Голи-Оток»!
Какой все-таки замечательный у нас народ, думал я. Они все хотят, чтобы в нашей стране был порядок, и при этом так любят слова песни: «Кто скажет иное, тот лжет и клевещет, и будет наказан, и будет повешен!»
Однажды, когда я пел эту песню в хоре, я спросил у своей учительницы:
— Если мой папа считает, что Тито плохой, значит, он лжет и клевещет?
— Именно так, — ответила она, — но поскольку твой папа так не считает, все в порядке. А что касается тебя, ты здесь для того, чтобы петь, а не задавать глупые вопросы.
Все засмеялись надо мной. Лишь Снежана Видович осталась серьезной.
Среди «врагов государства», приходивших в нашу квартиру, самым известным был Хайрудин Сиба Крвавац, автор фильмов о нашем народно-освободительном движении. Сиба впал в немилость за то, что назвал некого Йову хорошим человеком, когда тот уже находился в «Голи-Оток». Поскольку дядя Сиба был мужчиной, он не мог отказаться от своих слов. Тогда он даже не догадывался, что его мнение о человеческих качествах товарища Йовы отправит его на исправительные работы.
— Хуже этих исправительных работ в новейшей истории ничего не было, — заявил мой отец.
Однажды на пляже Заострога нам с Сенкой с трудом удалось отговорить его от драки с неким Брацо, так называемым «горцем». Этот Брацо ненавидел русских и бросил моему отцу:
— Всех вас, кто так любит русских, я бы отправил в лагерь, а оттуда — прямиком в Россию! Свора подонков!
Однажды вечером, когда отец разговаривал с Сибой в столовой, я снова притворился, что сплю. Этот диван быстро стал местом, откуда я с закрытыми глазами слушал великие уроки жизни и истории. Моя мать отправилась спать. Она не скрывала своей радости видеть отца дома, это слышалось в интонациях ее голоса.
— Хорошенько запри дверь, проверь плиту… и поменьше шумите!
Отец откупорил бутылку рислинга, и я понял, что ночь будет долгой.
— Все это однажды рухнет, — произнес он. — Во всем мире врачи и адвокаты живут на собственных виллах, у нас же все наоборот. Адвокаты и врачи плесневеют в многоэтажках, а неучи строят себе виллы. Не крестьяне, не рабочие. Так долго продолжаться не может!
— Да здравствует Бельведер! — сказал Сиба моему отцу.
Они пили, говорил в основном мой отец. Дядя Сиба отмалчивался и пытался перевести тему с политики на кино, но безуспешно. Отец говорил без остановки, даже когда отправился в туалет. Он кричал оттуда, и его голос из-за акустики звучал более торжественно:
— Какая демократия? Что за чушь? Здесь нет никакой демократии и быть не может!
— Ну конечно же есть, Мурат!
— В нищей стране не может быть демократии, дорогой мой Бельведер!
Я смотрел на дядю Сибу, который вскочил со стула, показал на люстру, приложил палец к губам, всей своей мимикой пытаясь помешать моему отцу вынести приговор товарищу Тито. Отец вернулся в комнату, застегивая ширинку, в то время как Сиба своей пантомимой старался донести до него, что их могут слышать.
— Одни проходимцы и преступники, а Тито — самый главный из них! — подвел итог отец.
Папа никогда не запрещал мне носить длинные волосы. Мать, напротив, говорила, что волосы следует стричь в целях гигиены. Я слушал «Битлз» и «Роллинг Стоунз» по люксембургскому радио и, тряся головой, представлял, что у меня волосы до плеч. Позже отец купил нам в кредит проигрыватель и водные лыжи. Лыжи долгое время лежали без дела, зато проигрыватель жил недолго. Поскольку игла была не алмазной, она быстро сломалась. Я слушал в основном «Стоунз». Их жесткое звучание нравилось мне больше, чем песня «Мишель», «которая была как Тито».
В один прекрасный день мне надоело встречать Снежану Видович у ворот школы, кричать ей «Эй!» и слушать ее «А!». Я не раз слышал разговоры взрослых ребят о том, как в сливовом саду возле старого мусульманского кладбища мужчины и женщины занимаются сексом. Я твердо решил стать взрослым.
Мать собиралась к своим родителям:
— Скоро приду, на улицу играть не ходи.
Как только Сенка исчезла внизу лестницы, затем скрылась за акацией, я помчался к дому Снежаны, чтобы предложить ей пойти ко мне и вместе сделать упражнения по алгебре.
— Где твои родители? — спросила она, войдя в квартиру с тетрадкой в руке.
Когда она увидела, что я дома один, то тут же собралась уходить. Я поставил диск «Стоунз», и Снежана не смогла устоять перед голосом Мика Джаггера, которого я называл Маниту[18] Большая Пасть. Я принялся танцевать твист и задохнулся, выкуривая свою первую сигарету. Клубы крепкого табака обжигали мне горло. Это была «Герцеговина» без фильтра, которую я стащил из пачки у своей матери. Снежана встала передо мной, глядя на меня глазами ярмарочного гипнотизера. Я замер на месте, а она вдруг начала танцевать с невероятной скоростью. Мои глаза стали размером с бильярдные шары. Я положил в рот жевательную резинку и продолжил свой танец, наклоняясь к ней, как это делали мои кузины Аида и Сабина. Она засмеялась, включилась в игру и приблизилась ко мне. В момент обмена жевательной резинкой я сказал:
