Эмили из Молодого Месяца. Восхождение - [23]
Засыпая, она все еще продолжала вспоминать события этой невероятной ночи... свое заключение в пустой церкви... ужас от прикосновения к собаке... еще больший ужас от погони за ней безумного мистера Моррисона... восторг и чувство облегчения при звуках голоса Тедди... непродолжительную идиллию в лунном свете на кладбище — ну и место для идиллии!— и трагикомическое появление бедной, видящей все в мрачном свете, ревнивой миссис Кент.
«Надеюсь, я была не слишком жестока к ней, — думала Эмили, засыпая. — Если это не так, мне очень жаль. В моем дневнике мне придется отнести этот поступок к числу плохих. У меня такое чувство, словно я за один этот вечер вдруг стала взрослой, хотя еще вчера казалось, что ждать этого предстоит еще несколько лет. Но какая запись появится в моем дневнике! Я запишу все... все, кроме слов Тедди... о том, что я самая милая на свете. Это слишком... личное... Я... просто... буду помнить».
Глава 4
«Как видят нас другие»[19]
Эмили вымыла пол в кухне Молодого Месяца и теперь увлеченно оттирала его добела песком, создавая красивый и сложный узор «в елочку», который был одной из традиций Молодого Месяца и который, как предполагалось, изобрела прапрабабушка, прославившаяся своим бесповоротным «Здесь я и останусь». Тетя Лора научила Эмили, как правильно наносить этот узор, и Эмили очень гордилась своим новым умением. Даже тетя Элизабет снизошла до того, что похвалила ее, а если уж хвалила тетя Элизабет, то этим было сказано все. Молодой Месяц оставался единственным местом в Блэр-Уотер, где сохранили старый обычай оттирать полы добела песком; другие хозяйки давным-давно стали пользоваться разными новомодными приспособлениями и патентованными чистящими средствами. Но почтенная Элизабет Марри была не из таких, и, пока в Молодом Месяце правила она, везде должны были гореть свечи и сверкать белизной начищенные песком полы. Тетя Элизабет изрядно рассердила Эмили, настояв на том, что для работы та непременно должна надеть «матушку Хаббард» тети Лоры. «Матушкой Хаббард», как, возможно, необходимо объяснить новому поколению, называли свободное и бесформенное одеяние с длинными рукавами, которое служило чем-то вроде утреннего капота и которое в свое время очень любили, так как в жару оно давало ощущение прохлады и его было легко накинуть и снять. Вероятно, совершенно излишне говорить, что тетя Элизабет была решительной противницей этих домашних платьев. Она считала их верхом неряшливости, и Лоре так и не было позволено купить себе второй такой «балахон». Но это старое платье, некогда красивого сиреневого цвета, а теперь грязно-белое, было все еще слишком прочным, чтобы сослать его в мешочек с лоскутами, и именно его Эмили было велено надеть.
«Матушки Хаббард» внушали Эмили такое же глубокое отвращение, как самой тете Элизабет. Они были, на ее взгляд, даже хуже, чем ненавистные полотняные «передники для младенцев», которые она носила в первое лето, проведенное ею в Молодом Месяце. Она знала, что выглядит нелепо в этом платье, доходившем ей до щиколоток и свисавшем бесформенными, некрасивыми складками с ее худеньких плеч — а Эмили панически боялась оказаться смешной. Однажды она шокировала тетю Элизабет, хладнокровно заявив ей, что охотнее оказалась бы грешной, чем смешной. Эмили посыпа́ла и оттирала пол песком, но одним глазом все время поглядывала на дверь, готовая убежать и спрятаться, если только поблизости появится кто-нибудь чужой. Она не хотела, чтобы ее видели в этом отвратительном «балахоне».
Разумеется, Эмили отлично знала, что «убегать и прятаться» не в традициях Марри. В Молодом Месяце вы всегда оставались там, где были, и при этом не имело значения, как вы одеты — предполагалось, что ваша одежда всегда выглядит опрятно и в полном соответствии с тем, чем вы заняты в данное время. Эмили признавала разумность этой традиции, но все же была настолько молода и глупа, что умерла бы от стыда, если бы кто-нибудь увидел ее в «матушке Хаббард» тети Лоры. Платье было опрятным... и чистым... но «нелепым». Вот и все!
Эмили закончила работу и повернулась, чтобы поставить жестянку с песком в нишу под кухонной каминной полкой, где ее держали с незапамятных времен... как вдруг услышала чужие голоса на заднем дворе. Торопливо бросив взгляд в окно, она увидела обладательниц голосов — мисс Бьюлу Поттер и миссис Энн-Сириллу Поттер, пришедших, очевидно, чтобы обсудить подготовку к предстоящему собранию дамского благотворительного общества. Они направлялись к задней двери (как это было принято в Блэр-Уотер в тех случаях, когда нужно было забежать к соседям неофициально или по делу) и уже прошли мимо веселых отрядов штокроз, высаженных кузеном Джимми вдоль ведущей к молочне каменной дорожки. Ни в самом Блэр-Уотер, ни за его пределами не было никого, перед кем Эмили менее охотно предстала бы в каком-либо смешном виде, чем перед этими двумя. Не задумываясь, она метнулась в чулан, где хранилась обувь, и закрылась в нем.
Миссис Энн-Сирилла дважды постучала в кухонную дверь, но Эмили не шевельнулась. Она знала, что тетя Лора сидит за ткацким станком на чердаке — сверху доносились глухие удары ножной педали, — но оставалась надежда, что посетительниц увидит или услышит тетя Элизабет, стряпающая пироги в летней кухне. Она проведет их в гостиную, и тогда Эмили сможет ускользнуть незамеченной. Но одно она решила твердо: в «балахоне» ее не увидят. Мисс Поттер была тощей, брюзгливой, ядовитой сплетницей, испытывавшей, судя по всему, отвращение ко всем вообще и к Эмили в частности, а миссис Энн-Сирилла — сплетницей пухленькой, хорошенькой, вкрадчивой, любезной и, по причине своей вкрадчивости и любезности, причинявшей за неделю больше вреда, чем мисс Поттер за год. Эмили не доверяла ей, хотя очаровательная миссис Энн-Сирилла не могла не нравиться. Эмили не раз слышала, как миссис Энн-Сирилла с улыбкой высмеивала какого-нибудь человека за его спиной, хотя, беседуя с ним самим, была исключительно мила и любезна; особенно охотно миссис Энн-Сирилла смеялась над странностями в одежде других людей — в девичестве она была Уоллис, которых называли «элегантными Уоллисами» из Дерри-Понд.
