Эмигранты - [9]

Вкруг да около ходили.

Мимо главного прошли.

Исповедь

Милостивые государи,

Блеск и цвет поколения!

Признаемся честно

В порыве откровения:

Зажглась наша молодость

Свечой ярого воска,

А погибла наша молодость,

Пропала, как папироска.

В Европе и Америке

Танцевали и пели —

Так, что стены дрожали,

Так, что стекла звенели;

А мы спорили о боге,

Надрывали глотки,

Попадали в итоге

За железные решетки,

От всех семи повешенных

Берегли веревки,

Радовались, что Шаляпин

Ходит в поддевке,

Девушек не любили —

Находили, что развратно, —

До изнеможения ходили

В народ и обратно;

Потом… То, чего не было,

Стало тем, что бывает.

Кто любит воспоминания,

Пусть вспоминает.

Развеялся во все стороны

Наш прах неизбывно.

Не клюют его даже вороны,

Потому что им противно.

Искания

Какая-то личность в простом пиджаке

Вошла на трибуну с тетрадкой в руке,

Воды из графина в стакан налила

И сразу высокую ноту взяла.

И так и поставила тему ребром:

— Куда мы идем? И зачем мы идем?

И сорок минут говорила подряд,

Что все мы идем, очевидно, назад.

Но было всем лестно, что всем по пути,

И было приятно, что если идти,

То можно идти, не снимая пальто,

Которые снять и не думал никто.

И вышли, вдыхая осеннюю слизь,

И долго прощались, пока разошлись.

И, в сердце святую лелея мечту,

Шагали и мокли на славном посту.

Когда мы вспомним

Никто не знал предназначенья,

И дар любви нам был вручен,

И в страшной жажде расточенья

И этот дар был расточен.

Но кто за нежность нас осудит,

Казнит суровостью в раю?

И что в сей жизни главным будет,

Когда мы вспомним жизнь свою?

Уездная сирень

Как рассказать минувшую весну,

Забытую, далекую, иную,

Твое лицо, прильнувшее к окну,

И жизнь свою, и молодость былую?..

Была весна, которой не вернуть…

Коричневые, голые деревья.

И полых вод особенная муть,

И радость птиц, меняющих кочевья.

Апрельский холод. Серость. Облака.

И ком земли, из-под копыт летящий,

И этот темный глаз коренника,

Испуганный, и влажный, и косящий.

О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.

Запахло мятой, копотью и дымом.

Тем запахом, волнующим до слез,

Единственным, родным, неповторимым.

Той свежестью набухшего зерна

И пыльною уездною сиренью,

Которой пахнет русская весна,

Приученная к позднему цветенью.

Воспоминание

Утро. Станция. Знакомый

С детских лет телеграфист.

От сирени дух истомный.

Воздух нежен. Воздух чист.

В небе легкой акварели

Полутон и полудым.

Хорошо любить в апреле,

Хорошо быть молодым.

Возвращаться на побывку,

Гнать ленивца ямщика.

Ради Бога, ткни ты сивку

В запотевшие бока!

Пахнут запахом медвяным

Бесконечные поля.

Дымом синим, паром пьяным

Испаряется земля.

Сердце бешеное бьется.

В горле сладостный комок.

А над полем вьется, вьется

Еле видимый дымок!

Вот откос знакомой крыши.

Дорогой и милый дом.

Сердце, тише! Тише! Тише! —

Стой… Направо… За углом.

Там в саду скрипят качели,

Выше! В небо! И летим…

Хорошо любить в апреле,

Хорошо быть молодым.

Как вас звали?! Катей? Олей?

Натой? Татой? Или — нет?

Помню только небо, солнце,

Золотой весенний свет,

Скрип качелей, дух сирени,

Дым, плывущий над землей,

И как двадцать вознесений,

Двадцать весен за спиной!

Как рассказать?

1

Как объяснишь им чувство это

И как расскажешь на словах —

Тревогу зимнего рассвета

На петербургских островах,

Когда, замучившись, несется

Шальная тройка поутру.

Когда, отстегнутая, бьется

Медвежья полость на ветру?

Как рассказать им день московский,

И снежный прах, и блеск слюды,

И парк Петровско-Разумовский,

И Патриаршие пруды,

И на облупленных карнизах,

На тусклом золоте церквей

Зобастых, серых, белых, сизых,

Семью арбатских голубей?

Сидят в метро. Молчат сурово.

Эксцельсиор читают свой…

И нет им дела никакого

До хрестоматии чужой.

2

Как рассказать им чувство это,

Как объяснить в простых словах

Тревогу зимнего рассвета

На петербургских островах,

Когда, замучившись, несется

Шальная тройка поутру,

Когда, отстегнутая, бьется

Медвежья полость на ветру,

И пахнет влагой, хвоей, зверем…

И за верстой верста бежит,

А мы, глупцы, орем и верим,

Что мир лишь нам принадлежит.

Бабье лето

Нет даже слова такого

В толстых чужих словарях.

Август. Ущерб. Увяданье.

Милый, единственный прах.

Русское лето в России.

Запахи пыльной травы.

Небо какой-то старинной,

Темной, густой синевы.

Утро. Пастушья жалейка.

Поздний и горький волчец.

Эх, если б узкоколейка

Шла из Парижа в Елец…

Потонувший колокол

Ночью был ветер. Стучало и звякало.

Стоном стонало в верхушках осин.

Где-то в трубе причитало и плакало,

Прямо как в повести «Домби и сын».

Вдруг захотелось поленьев березовых,

Кафельной печки… Чтоб снег пеленой

Сыпал за окнами дома Морозовых.

Помните… там, на Тверской… На Ямской…

Георгий Владимирович Иванов 1894–1958

«Я не хочу быть куклой восковой…»

Я не хочу быть куклой восковой,

Добычей плесени, червей и тленья,

Я не хочу могильною травой

Из мрака пробиваться сквозь каменья.

Над белым кладбищем сирень цветет,

Над белым кладбищем заря застыла,

И я не вздрогну, если скажут:

«Вот Георгия Иванова могила…»

И если ты — о нет, я не хочу —

Придешь сюда, ты принесешь мне розы,

Ты будешь плакать — я не отличу

От ветра и дождя слова и слезы.

«Зеленою кровью дубов и могильной травы…»

Зеленою кровью дубов и могильной травы

Когда-нибудь станет любовников томная кровь,

И ветер, что им шелестел при разлуке: «Увы»,

Увы, прошумит над другими влюбленными вновь.