Эмигранты - [8]

28–29 октября 17. Ночью.

Веселье

Блевотина войны — октябрьское веселье!

От этого зловонного вина

Как было омерзительно твое похмелье,

О бедная, о грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду,

Каким кошмарным обуянный сном,

Народ, безумствуя, убил свою свободу,

И даже не убил — засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,

Смеются пушки, разевая рты…

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь!

29 октября 17.

Сейчас

Как скользки улицы отвратные,

             Какая стыдь!

Как в эти дни невероятные

             Позорно жить!

Лежим, заплеваны и связаны

             По всем углам.

Плевки матросские размазаны

             У нас по лбам.

Столпы, радетели, водители

             Давно в бегах.

И только вьются согласители

             В своих Це-ках.

Мы стали псами подзаборными,

             Не уползти!

Уж разобрал руками черными

             Викжель — пути…

9 ноября 17.

У. С

Наших дедов мечта невозможная,

Наших героев жертва острожная,

Наша молитва устами несмелыми,

Наша надежда и воздыхание,—

             Учредительное Собрание,—

                       Что мы с ним сделали..?

12 ноября 17.

14 декабря. 17 года

Д. Мережковскому

Простят ли чистые герои?

Мы их завет не сберегли.

Мы потеряли все святое:

И стыд души, и честь земли.

Мы были с ними, были вместе,

Когда надвинулась гроза.

Пришла Невеста. И невесте

Солдатский штык проткнул глаза.

Мы утопили, с визгом споря,

Ее в чану Дворца, на дне,

В незабываемом позоре

И в наворованном вине.

Ночная стая свищет, рыщет,

Лед по Неве кровав и пьян…

О, петля Николая чище,

Чем пальцы серых обезьян!

Рылеев, Трубецкой, Голицын!

Вы далеко, в стране иной…

Как вспыхнули бы ваши лица

Перед оплеванной Невой!

И вот из рва, из терпкой муки,

Где по дну вьется рабий дым,

Дрожа протягиваем руки

Мы к вашим саванам святым.

К одежде смертной прикоснуться,

Уста сухие приложить,

Чтоб умереть — или проснуться,

Но так не жить! Но так не жить!

Боятся

Щетинятся сталью, трясясь от страха,

Залезли за пушки, примкнули штык,

Но бегает глаз под серой папахой,

Из черного рта — истошный рык…

Присел, но взгудел, отпрянул кошкой.

А любо! Густа темь на дворе!

Скользнули пальцы, ища застежку,

По смуглым пятнам на кобуре…

Револьвер, пушка, ручная граната ль, —

Добру своему ты господин.

Иди, выходи же, заячья падаль!

Ведь я безоружен! Я один!

Да крепче винти, завинчивай гайки.

Нацелься… Жутко? Дрожит рука?

Мне пуля — на миг… А тебе нагайки,

Тебе хлысты мои — на века!

12 января 18.

Нет

Она не погибнет, — знайте!

Она не погибнет, Россия.

Они всколосятся, — верьте!

Поля ее золотые.

И мы не погибнем, — верьте!

Но что нам наше спасенье:

Россия спасется, — знайте!

И близко ее воскресенье.

Февр. 18.

Дон Аминадо 1888–1957

1917

Какой звезды сиял нам свет?

На утре дней, в истоках лет,

Больших дорог минуя стык,

Куда нас мчал лихой ямщик?

Одним черед. Другим черед.

За взводом взвод. И — взвод, вперед!

Теплушек смрад, махорки дым.

Черед одним. Черед другим.

Один курган. Другой курган.

А в мире ночь. Седой туман.

Протяжный вой. Курганов цепь.

Метель. Пурга. Татары. Степь.

Эпилог

В сердце тоска. Сомнение. Тревога.

Худые призраки толпятся у порога.

Проходят дни без смысла и следа.

Во тьме ночей, в пространствах и туманах

На всех наречиях, гудящих и гортанных,

Перекликаются большие города.

Сигналы бедствия пылают на утесах.

И ворон каркает. И жен простоволосых

Протяжный вой нам сердце леденит.

Над морем гаснут звезды Водолея,

И где-то горько плачет Лорелея

И головою бьется о гранит.

Города и годы

Старый Лондон пахнет ромом,

Жестью, дымом и туманом.

Но и этот запах может

Стать единственно желанным.

Ослепительный Неаполь,

Весь пронизанный закатом,

Пахнет мулями и слизью,

Тухлой рыбой и канатом.

Город Гамбург пахнет снедью,

Лесом, бочками, и жиром,

И гнетущим, вездесущим,

Знаменитым добрым сыром.

А Севилья пахнет кожей,

Кипарисом и вербеной,

И прекрасной чайной розой,

Несравнимой, несравненной.

Вечных запахов Парижа

Только два. Они все те же:

Запах жареных каштанов

И фиалок запах свежий.

Есть чем вспомнить в поздний вечер,

Когда мало жить осталось,

То, чем в жизни этой бренной

Сердце жадно надышалось!..

Но один есть в мире запах,

И одна есть в мире нега:

Это русский зимний полдень,

Это русский запах снега.

Лишь его не может вспомнить

Сердце, помнящее много.

И уже толпятся тени

У последнего порога.

Люблю декабрь…

Люблю декабрь за призраки былого,

За все, что было в жизни дорогого

И милого, бессмысленного вновь.

За этот снег, что падал и кружился,

За вещий сон, который сладко снился,

Как снится нам последняя любовь.

Не все ль равно? Под всеми небесами

Какой-то мир мы выдумали сами

И жили в нем, в видениях, в мечтах,

Играя чувствами, которых не бывает,

Взыскуя нежности, которой мир не знает,

Стремясь к бессмертию и падая во прах.

Придет декабрь… Озябшие, чужие,

Поймем ли мы, почувствуем впервые,

Что нас к себе никто не позовет?

Что будет елка, ангел со звездою

И Дед Мороз с седою бородою,

Волшебный принц и коврик-самолет.

И только нас на празднике не будет.

Холодный ветр безрадостно остудит

Усталую и медленную кровь,

И будет снег над городом кружиться,

И, может быть, нам… наша жизнь приснится,

Как снится нам последняя любовь.

Послесловие

Жили. Были. Ели. Пили.

Воду в ступе толокли.