Эмигранты - [11]

Нету Петербурга, Киева, Москвы —

Может быть, и были, да забыл, увы.

Ни границ не знаю, ни морей, ни рек.

Знаю — там остался русский человек.

Русский он по сердцу, русский по уму,

Если я с ним встречусь, я его пойму.

Сразу, с полуслова… И тогда начну

Различать в тумане и его страну.

«Иду — и думаю о разном…»

Иду — и думаю о разном,

Плету на гроб себе венок,

И в этом мире безобразном

Благообразно одинок.

Но слышу вдруг: война, идея,

Последний бой, двадцатый век.

И вспоминаю, холодея,

Что я уже не человек,

А судорога идиота,

Природой созданная зря —

«Урра!» из пасти патриота,

«Долой!» из глотки бунтаря.

«Свободен путь под Фермопилами…»

Свободен путь под Фермопилами

На все четыре стороны.

И Греция цветет могилами,

Как будто не было войны.

А мы — Леонтьева и Тютчева

Сумбурные ученики —

Мы никогда не знали лучшего,

Чем праздной жизни пустяки.

Мы тешимся самообманами,

И нам потворствует весна,

Пройдя меж трезвыми и пьяными,

Она садится у окна.

«Дыша духами и туманами,

Она садится у окна».

Ей за морями-океанами

Видна блаженная страна:

Стоят рождественские елочки,

Скрывая снежную тюрьму.

И голубые комсомолочки,

Визжа, купаются в Крыму.

Они ныряют над могилами,

С одной — стихи, с другой — жених.

…И Леонид под Фермопилами,

Конечно, умер и за них.

«Мне весна ничего не сказала…»

Мне весна ничего не сказала —

Не могла. Может быть, — не нашлась.

Только в мутном пролете вокзала

Мимолетная люстра зажглась.

Только кто-то кому-то с перрона

Поклонился в ночной синеве,

Только слабо блеснула корона

На несчастной моей голове.

«Было все — и тюрьма, и сума…»

Было все — и тюрьма, и сума.

В обладании полном ума,

В обладании полном таланта,

С распроклятой судьбой эмигранта

Умираю…

«Распыленный мильоном мельчайших частиц…»

И. Одоевцевой

Распыленный мильоном мельчайших частиц,

В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,

Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,

Я вернусь — отраженьем — в потерянном мире.

И опять, в романтическом Летнем Саду,

В голубой белизне петербургского мая,

По пустынным аллеям неслышно пройду,

Драгоценные плечи твои обнимая.

«Как обидно — чудным даром…»

Как обидно — чудным даром,

Божьим даром обладать,

Зная, что растратишь даром

Золотую благодать.

И не только зря растратишь,

Жемчуг свиньям раздаря,

Но еще к нему доплатишь

Жизнь, погубленную зря.

«Портной обновочку утюжит…»

Портной обновочку утюжит,

Сопит портной, шипит утюг,

И брюки выглядят не хуже

Любых обыкновенных брюк.

А между тем они из воска,

Из музыки, из лебеды,

На синем белая полоска —

Граница счастья и беды.

Из бездны протянулись руки:

В одной цветы, в другой кинжал.

Вскочил портной, спасая брюки,

Но никуда не убежал.

Торчит кинжал в боку портного,

Белеют розы на груди.

В сияньи брюки Иванова

Летят и — вечность впереди.

«Зима идет своим порядком…»

Зима идет своим порядком —

Опять снежок. Еще должок.

И гадко в этом мире гадком

Жевать вчерашний пирожок.

И в этом мире слишком узком,

Где все потеря и урон,

Считать себя, с чего-то, русским,

Читать стихи, считать ворон.

Разнежась, радоваться маю,

Когда растаяла зима…

О, Господи, не понимаю,

Как все мы, не сойдя с ума,

Встаем-ложимся, щеки бреем,

Гуляем или пьем-едим,

О прошлом-будущем жалеем,

А душу все не продадим.

Вот эту вянущую душку —

За гривенник, копейку, грош.

Дороговато? — За полушку.

Бери бесплатно! — Не берешь?

«Эмалевый крестик в петлице…»

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно…

Какие печальные лица

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадежно бледны —

Наследник, императрица,

Четыре великих княжны…

«Повторяются дождик и снег…»

Повторяются дождик и снег,

Повторяются нежность и грусть,

То, что знает любой человек,

Что известно ему наизусть.

И, сквозь призраки русских берез,

Левитановски-ясный покой

Повторяет все тот же вопрос:

«Как дошел ты до жизни такой?»

«Прозрачная ущербная луна…»

Прозрачная ущербная луна

Сияет неизбежностью разлуки.

Взлетает к небу музыки волна,

Тоской звенящей рассыпая звуки.

— Прощай… И скрипка падает из рук.

Прощай, мой друг!.. И музыка смолкает.

Жизнь размыкает на мгновенье круг

И наново, навеки замыкает.

И снова музыка летит звеня.

Но нет! Не так как прежде — без меня.

Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева 1891–1945

«Мы не выбирали нашей колыбели…»

Мы не выбирали нашей колыбели,

Над постелью снежной пьяный ветер выл.

Очи матери такой тоской горели,

Первый час — страданье, вздох наш криком был.

Господи, когда же выбирают муку?

Выбрала б, быть может, озеро в горах,

А не вьюгу, голод, смертную разлуку,

Вечный труд кровавый и кровавый страх.

Только Ты дал муку, — мы ей не изменим,

Верные на смерть терзающей мечте,

Мы такое море нашей грудью вспеним,

Отдадим себя жестокой красоте.

Господи, Ты знаешь, — хорошо на плахе

Головой за вечную отчизну лечь.

Господи, я чую, как в предсмертном страхе

Крылья шумные расправлены у плеч.

«Там было молоко, и мед…»

Там было молоко, и мед,

И соки винные в точилах.

А здесь — паденье и полет,

Снег на полях и пламень в жилах.

И мне блаженный жребий дан —

В изодранном бреду наряде.

О Русь, о нищий Ханаан,

Земли не уступлю ни пяди.

Я лягу в прах и об земь лбом,

Врасту в твою сухую глину.

И щебня горсть, и пыли ком

Слились со мною в плоть едину.

«Братья, братья, разбойники, пьяницы…»

Братья, братья, разбойники, пьяницы,