Элоиза и Абеляр - [80]

Но на сей раз враг, которого себе создал Абеляр, не ослабит хватку, не выпустит свою жертву из когтей… Отныне и впредь Бернар Клервоский будет пребывать в твердом убеждении, что Пьер Абеляр исповедует учение, уклоняющееся от истинной христианской веры; он признавал, что познания Абеляра в теологии глубоки, но в то же время считал, что они заражены, словно болезнью, совершенно мирской, светской, человеческой философией: „Этот человек всеми силами старается, чтобы сделать из Платона христианина, доказывая тем самым, что он сам есть не кто иной, как язычник“. Бернар говорит о том, что Абеляр в своем непомерном самомнении и редкостном самодовольстве воображает, будто сможет положить доводы рассудка в основание веры: „Таким образом, человеческий разум все приписывает себе и ничего не оставляет вере. Он стремится к тому, что выше него, он пытается проникнуть в нечто, что сильнее его, он устремляется к Божественным тайнам, он скорее оскверняет священные вещи, а не объясняет их; он не открывает то, что закрыто для него и скреплено печатью, он это разрушает и разрывает; и все, что он не находит ясным и понятным для себя, он считает ничтожным и гнушается в это верить“.

Далее Бернар подчеркивает, что столь опасный человек является преподавателем, наставником, оказывая на учеников огромное влияние, а потому необходимо как можно скорее положить конец этому злу.

Вполне вероятно, что именно после бесед с Абеляром Бернар Клервоский принялся сочинять трактат-опровержение „Против некоторых заблуждений Абеляра“. Возможно, он обдумывал сей труд уже со времени получения послания Гийома из Сен-Тьерри. Без сомнения, он счел необходимым четко и ясно заявить перед лицом аргументации философа о превосходстве веры, основанной на откровении.

„Наша вера берет начало в Божьей добродетели, а не в измышлениях нашего разума“. Следует заметить, что Бернара в какой-то момент охватило нечто вроде отчаяния, когда он услышал, как Абеляр раскрывал перед ним богатый арсенал своих логических доводов, и чтобы преодолеть это отчаяние, Бернар начинает иронизировать по поводу логики Абеляра, находя в иронии опору.

„Послушайте нашего теолога: „Зачем преподавать, если предмет нашего преподавания не может быть изложен таким образом, чтобы его можно было понять?“ Маня и своих слушателей возможностью понять то, что святая вера таит и скрывает в глубинах своей души, то, что святая вера содержит самого возвышенного, самого таинственного и священного, он открывает, устанавливая уровни и степени в Троице, меры — в величии, числа — в вечности“.

Хотя хронология представляется здесь несколько ненадежной, все же вполне вероятно, что именно в ответ на этот трактат Абеляр в свой черед создал свою первую „Апологию“. Сей труд, к несчастью, не сохранился. Мы знакомы с ним только благодаря пересказу, сделанному неким неизвестным аббатом специально для одного епископа. Переложение это известно под названием „Disputatio anonimi abbatis“. Насколько можно судить, труд Абеляра представлял собой трактат, в котором он пункт за пунктом, глава за главой рассматривал трактат Бернара Клервоского, чтобы оправдаться от обвинений, выдвинутых против его учения. Тон этого сочинения был чрезвычайно резок, Абеляр называл Бернара „демоном, представшим в облике ангела света“. Злоба, затаенная Абеляром против Бернара и уже ощущавшаяся в его письме по поводу посещения Бернаром монахинь в Параклете, здесь прорвалась и выплеснулась наружу. Произведение Абеляра наделало много шума в „школьных кругах“. Мы находим отзвуки этого скандала даже в переложении. „Апология“ [Абеляра], — писал безвестный аббат, — только усугубляет заблуждения, что свойственны его теологии. Он присовокупляет к старым заблуждениям новые, он защищает их с лукавой, обманчивой и коварной стойкостью, он впадает в ересь». Итак, ссора двух монахов стала явной, вышла из тени.

Можно себе представить, насколько должны были быть разгорячены умы учеников, что во множестве толпились около собора Нотр-Дам и на холме Святой Женевьевы. И — это было характерно для той эпохи — слухи очень быстро распространились по всей Франции и достигли даже самых глухих уголков, весьма далеких от самого места, где состоялся диспут; мы располагаем свидетельством тому — письмом каноника из Тула Гуго Метелла, человека очень умного, правда, любившего, как говорится, повсюду совать свой нос и посвящавшего значительную часть своего времени попыткам привлечь внимание к собственной особе — делал он это, сочиняя многочисленные письма, отличавшиеся весьма цветистым слогом. На сей раз он счел, что обстоятельства складываются очень удачно для него и он может вмешаться в дела, абсолютно его не касающиеся. Прежде он уже написал два письма Элоизе, «аббатисе, пользующейся огромной известностью и доброй славой, воспитанной среди сонма муз»; он писал о своем горячем желании вступить с ней в переписку, но желание это, похоже, Элоиза не разделяла, и переписка завершилась. В 1140 году Гуго Метелл весьма некстати вмешался в дебаты Абеляра и Бернара Клервоского, и его вмешательство существенно отягчило положение Абеляра, ибо Гуго Метелл назвал его «сыном египтянина и иудейки», — в соответствии с мировоззрением того времени означало, что Абеляр в буквальном смысле слова — правоверный приверженец Священного Писания («сын иудейки»), но, с другой стороны, он неверный в духовном смысле («сын египтянина»), поскольку Египет в те времена был символом язычества; Гуго Метелл противопоставил Абеляру Бернара Клервоского, этого истинного иудея и по отцу, и по матери как в смысле буквальном, так и в смысле духовном. Для нас его послание не имело бы никакого значения, если бы оно не свидетельствовало о том, что слухи о противоборстве двух ученых мужей распространились по всему христианскому Западу.