Эллинистический мир - [33]

Средства, которые изыскивала администрация для выхода из этого кризиса, зачастую были паллиативными, они даже ухудшали положение. Безусловно, проводились необходимые мероприятия, направленные на упорядочение <83> системы откупов и говорящие о том, что хотя и существовала забота о справедливости, но от нее легко переходили к мерам принуждения. Более зажиточным крестьянам навязывалась дополнительная аренда (epibole), появившаяся в 164 г. до н. э., вредное действие которой давало о себе знать даже в римскую эпоху. С конца II в. до н. э. в деревне была установлена коллективная ответственность, т. е. за общую сумму арендной платы отвечала община царских земледельцев одной деревни. От крестьянина требовали клятвы «оставаться на виду у царских чиновников» (клятва Тебтюниса – 107 г. до н. э.): «До выплаты аренды каждый день я остаюсь на виду на сельскохозяйственных работах, не укрываюсь у священного алтаря храма, не призываю ничьего покровительства и не измышляю способов для бегства»). Всем было ясно, что простого подписания контракта недостаточно. Аренду продлевали – иначе говоря, во время серьезных кризисов ее просто навязывали силой. Тем не менее крепостничество так и не получило распространения. Феодальной {58}⁶ зависимости не существовало: стратеги концентрировали в своих руках всю власть, но у них не было крупных земельных владений.

Раздавленные системой угнетения, несправедливыми арендами, крестьяне убегали. Анахоресис (бегство в пустыню) был одним из наиболее ярких феноменов поздней эллинистической эпохи, затем превратился в одну из ран римского Египта, а с появлением первых христианских анахоретов приобрел религиозную окраску. Однако, что бы там ни говорили, пустыня может служить убежищем лишь незначительному меньшинству, ибо без навыков кочевой жизни там практически невозможно выжить. А вот Александрия с массами неконтролируемого населения представляла собой приманку тем более сильную, что там можно было найти работу и храмы, всегда готовые предоставить убежище беглым крестьянам. Другие беглецы собирались в банды, опустошавшие страну. В папирусах мы читаем горькие жалобы оставшихся крестьян, которые из-за круговой поруки должны были платить за бежавших; множились возмущенные доносы в адрес царских чиновников.

Папирусы (в частности, «папирусы Зенона») ярко показывают глубокое недовольство, царившее в деревне. Крестьяне Египта предстают перед нами как достаточно энергичные и нетерпимые к принуждению, их требования <84> звучат резко в противоположность заискивающему тону, который в таких случаях наблюдается у греков. Подобное уныние, с одной стороны, и активность – с другой, объясняют, почему восстания получили столь широкое распространение в египетской хоре.

Таким образом, все больше и больше увеличивалась пропасть между городским, эксплуатирующим миром и миром деревенским – эксплуатируемым. Именно в этой пропасти М. Ростовцев справедливо видел один из самых крупных изъянов античных обществ начиная с IV в, до н. э., который впоследствии стал одной из основных причин их крушения.

Неизбежное «единение»

В этом колониальном обществе, игнорировавшем в своих законах национальные различия между победителями и побежденными (которые будут столь характерны для Римской империи), начиналось понемногу то самое «единение народов», о котором мечтал Александр.

«Македонцы стали египтянами»,– заявили Полибий и Тит Ливий. Несмотря на явное преувеличение, надо отметить, что чары Востока действовали на всех греков и в Египте, и в Азии, особенно в религиозной сфере, В Египте греки мумифицировали умерших и хоронили их с книгами мертвых. Системы мер и весов [7]* и календарь эпохи фараонов применялись и администрацией Птолемеев. Если это влияние осталось слабым в городах, где греки сохранили свое традиционное окружение и где они были относительно многочисленны, в сельской местности, где колоны и клерухи, жившие гораздо более изолированно, могли объединяться лишь в политевмы (неофициально признанные сообщества), которые, по сути, были лишь карикатурой на полисы, это влияние было гораздо сильнее. Они понемногу восприняли обычаи местных жителей. Небезынтересно, каких богов почитали в имении Аполлония в Фаюме. Мы находим там Зевса, Деметру, Гермеса, но также и Пореманреса (царь, обожествленный в образе крокодила), Исиду, Птаха и, наконец, новых богов. Греки также почитают египетских богов: один из них обещает «принести жертву божеству <85> этой местности, как принято везде» (P. Zond, 2666), другой возводит для Аполлония стелу в честь Анубиса. Отмечено, что начиная с 250 г. до н. э. увеличилось количество смешанных браков. Фиванский папирус 113 г, до н. э. сохранил упоминание о займе, сделанном хоахиту греком по имени Псен-Монт, сыном Па-Тота: в этом случае от грека оставался лишь его юридический статус. Тот же феномен наблюдается и в Сирии, и в Вавилонии, и в Дура-Европос, где ономастика демонстрирует слияние греческих и местных элементов.

Обратный процесс (т. е. влияние греков на египтян) выражен еще более отчетливо, так как для местных жителей завоеватели, которым они подражали, олицетворяли превосходство и динамизм. Безусловно, деревни были мало затронуты этим влиянием, и местные языки (арамейский, персидский и египетский) успешно сопротивлялись греческому. Довольно замкнутыми оставались жреческие круги; клинопись, шумерский язык в качестве литургического и еще более иероглифы очень долго оставались в употреблении.