Елизавета. Золотой век Англии - [37]

Поэтому слова Уолсингема о том, что Елизавета должна подписать смертный приговор Марии, вызвали у королевы ярость. Через двенадцать дней после заверения и провозглашения обвинительного вердикта Уолсингем покинул Лондон в прескверном расположении духа, сказав Бёрли: «Немилость Ее Величества меня ранила настолько, что я не могу здесь более оставаться»[283]. После Рождества ситуация не улучшилась — Уолсингем сообщил, что болен. «Печаль моя, — заявил он, — породила во мне опасную болезнь». Доктор Бейли — один из личных врачей Елизаветы, каждый месяц заказывавший у ее аптекарей пополнение запаса лекарств и мазей, — это подтвердил[284].

Болезнь Уолсингема была настоящей. Еще с тех пор, как он служил послом в Париже в начале 1570-х, он страдал инфекциями мочевых путей, которые то и дело обострялись и приносили ему тяжелые мучения. Без антибиотиков, известных в наши дни, у него не было другого выбора, кроме как стиснуть зубы и терпеть.

Уильям Дэвисон, вернувшийся к тому времени из Нидерландов и принесший присягу как главный секретарь и тайный советник Елизаветы, сказал Бёрли, что королева никогда не подпишет смертный приговор Марии, «если только ее не вынудит к тому сильнейший страх»[285]. У Бёрли на этот случай был прием, который он уже пускал в ход, когда Елизавета не соглашалась с его мнением раньше. Он пустил слух, что в Уэльсе высадились испанские войска, и донес об этом королеве. Затем Бёрли с Уолсингемом явились ко вновь назначенному послу Франции Гийому де л’Обепину, барону де Шатонёф в его дом на Бишопсгейт-стрит в компании Лестера и Хэттона. Шантажом они принудили дипломата к сговору: он согласился «обнаружить» коварный план об убийстве королевы, который в действительности был раскрыт еще два года назад и никакой угрозы не представлял[286]. По данным полиции, заговорщики под предводительством сомнительного персонажа по имени Майкл Муди (слуги сэра Эдуарда Стаффорда) обсуждали, как разместить бочки с порохом в комнате под спальней Елизаветы, чтобы взорвать ее, либо отравить ее, обработав ядом туфлю или стремя. Шатонёф был вынужден принять участие в обмане, поскольку Генрих III к тому моменту так сильно опасался де Гизов, окруживших его в Париже, что не осмеливался ставить под угрозу свои отношения с Англией[287].

Получив от Бёрли совет удвоить личную охрану, Елизавета на время поддалась давлению. В среду 1 февраля 1587 года, будучи в Гринвичском дворце, она послала за Дэвисоном и попросила его привезти с собой экземпляр смертного приговора, тщательно составленного Бёрли несколько недель тому назад. В приговоре Бёрли призывал к скорейшему исполнению правосудия над женщиной, представляющей «несомненную угрозу» для Елизаветы и для «государства, а также для Евангелия и истинной веры Христовой»[288]. Когда он прибыл, она потребовала перо и чернила и поставила под документом свою подпись. Затем она приказала Дэвисону хранить документ при себе и не показывать его никому до тех пор, пока лорд-канцлер не поставит на нем свою печать. И напоследок еще пошутила. Уолсингем оправлялся от болезни у себя на Ситинг-Лейн, и Елизавета с усмешкой сказала Дэвисону, что ему следует посетить Уолсингема и сообщить, что она подписала злосчастный приговор, потому что «этой “печали” ему уже не выдержать»[289].

И Елизавета, и Уолсингем любили блеснуть едким словцом. В предположении о том, что Уолсингем может скончаться от горя, узнав о скорой смерти Марии, сквозит мрачная ирония. Но за шутками Елизаветы стояли вполне серьезные намерения. Следующее, что она сделала, — передала через Дэвисона приказ Уолсингему написать от своего имени письмо тюремщику Марии Эмиасу Паулету и потребовать, чтобы тот расправился с узницей. Это был отчаянный ход. Паулету предписывалось, действуя в частном порядке, предать шотландскую королеву «справедливой смерти» без приговора и тем самым совершить «суровое возмездие» по праву подписавшего Договор ассоциации, а значит, взять на себя риск возможной кары, причем вполне возможно, что от руки самой Елизаветы[290]. Паулет мудро отказался, назвав план «бесчестным и опасным» и прозорливо предвидя, что Елизавете вскоре понадобится козел отпущения.

Вскоре после посещения Уолсингема Дэвисон совершил ошибку, катастрофический характер которой он осознал лишь позднее. Несмотря на указание Елизаветы хранить приговор при себе и никому его не показывать, он позволил ознакомиться с ним Бёрли и Лестеру. Тотчас поняв огромное значение документа, они приказали Дэвисону в тот же день отправиться к лорд-канцлеру за печатью.

Однако следующим утром, чуть позже десяти, Елизавета прислала Дэвисону записку, в которой сказала, что, если приговор еще не заверен, с этим делом следует повременить. В глубоком смятении секретарь поспешил в кабинет Ее Величества, чтобы предупредить, что документ уже скреплен печатью. Королева едва слышно пробормотала что-то о «неуместной спешке», а затем (по словам Дэвисона) сказала, что не желает более, чтобы ее тревожили этим вопросом.

Дэвисон был слишком опытен, чтобы не распознать тревожные сигналы. Он заверил экземпляр приговора, но что с ним делать? Он тут же поделился своими сомнениями с Хэттоном, который, в свою очередь, посоветовался с Бёрли. Действуя по собственной инициативе, первый министр тщательно допросил Дэвисона, а на следующий день созвал неофициальное совещание десяти членов Тайного совета в своем доме. Расставаясь с Дэвисоном, Бёрли приказал отдать ему заверенный печатью приговор на хранение, что тот и исполнил.