Элизабет Костелло - [37]

Животные не признают экологию. С этим не спорят даже этнобиологи. Даже они не решаются утверждать, будто муравей жертвует своей жизнью ради продолжения рода. Их утверждение звучит несколько иначе: мол, муравей гибнет, и его гибель выполняет воспроизводящую функцию; что процесс воспроизводства осуществляется через конкретную особь, но особь этого не осознает. Получается, что в этом смысле идея воспроизводства заложена от рождения и управляет действиями муравья точно так же, как программа — работой компьютера.

Мы, менеджеры от экологии, претендуем на понимание Великого Танцевального Действа (прошу простить, что вышла за пределы заданного вопроса, через пару минут я закончу) и, следовательно, считаем себя вправе решать, сколько можно выловить лососей и сколько изловить ягуаров без ущерба для Великого Действа. Единственное живое существо, на которое не распространяются наши решения о том, кому жить, а кому умирать, это человек. Почему? Да потому, видите ли, что человек — существо иного, высшего порядка. Он один разбирается в Танце, а танцоры — нет. Он — существо, обладающее Интеллектом.

Пока мать говорит, Джон думает о своём. Эту ее «антиэкологическую» пропаганду он выслушивал не единожды. Стишки о ягуарах — прекрасно, но трудно себе представить австралийцев, которые, раскрыв рты, внимали бы блеянию овец, а потом сочиняли об этом стихи. Неужели никого не настораживает то, что защитники прав животных строят свои рассуждения на примерах из жизни грустных горилл, сексуально озабоченных ягуаров и ласково-пушистых панд потому, что особи, которым зашита нужна в первую очередь, — цыплята, поросята, не говоря уж о белых крысах или креветках, — не будоражат воображения?

Следующий вопрос задает Элани Маркс, та самая, которая произносила вступительное слово перед лекцией.

— Вчера, — начинает она, — вы подвергли сомнению корректность таких философских вопросов, как «Обладает ли данное существо разумом?» и «Владеет ли конкретное существо тем, что именуется речью?». Из ваших слов следует, что в вопросах, сформулированных подобным образом, есть лукавство, что их единственное назначение — провести границу между человеком и, например, приматами и таким образом оправдать жестокое с ними обращение, притом, что для такого принципа различения нет никаких реальных оснований. Однако сам факт, что вы подвергаете сомнению такую постановку вопроса и разоблачаете ее фальшь, уже свидетельствует о том, что и вы сами в известной степени доверяете доводам разума, которые полагаете истинными в отличие от тех, которые для вас — фальшивка. Я хочу конкретизировать свой вопрос, обратившись к «Путешествиям Гулливера» Джонатана Свифта. Там Свифт рисует государство-утопию, основанное на торжестве разума, где обитают существа, именуемые гуигнгнмами, и где не находится места для Гулливера, хотя Гулливер, по замыслу автора, наиболее полно представляет в романе одного из нас, обладателей разума. Однако спрашивается, кто из нас, читателей, согласился бы жить в краю гуигнгнмов, с их рациональным вегетарианством, рациональным правительством и рациональным отношением к любви, браку и смерти? Мне кажется, что даже обычная лошадь отказалась бы жить в подобном абсолютно отрегулированном тоталитарном окружении. Для нас же самое важное в том, что собой являют подобные полностью регулируемые сообщества на практике. Разве не факт, что они либо рассыпаются, либо становятся агрессивными?

Вопрос же мой сводится к следующему: не слишком ли многого вы требуете от людей, когда призываете исключить из практики использование ими прочих видов животных в своих целях и жестокость по отношению к ним? Разве не гуманнее принять людей такими, какие они есть, — даже если это будет означать признание, что в каждом из нас затаился кровожадный еху, — чем окончить дни как Гулливер — в тоске по тому состоянию, которого он никогда не сможет достичь, и по вполне понятной причине: оно чуждо его природе, природе человека?

— Очень интересный вопрос, — комментирует мать. — Свифт как писатель меня очень занимает. Возьмем, например, его «Скромное предложение». Каждый раз, когда в моем присутствии хором начинают объяснять, как именно следует понимать эту вещь, я настораживаюсь. По поводу «Скромного предложения» все сходятся на том, что Свифта не следует понимать буквально, что на самом деле он хотел сказать совсем другое. Он говорит, или как бы говорит, что ирландские семьи будто бы зарабатывали на жизнь, поставляя младенцев к столу своих английских господ. Мы считаем, что Свифт наверняка имел в виду нечто другое, — ведь не подлежит сомнению, что убивать и употреблять в пищу младенцев — неслыханное злодейство. Но если вдуматься, продолжаем мы, то англичане в определенном смысле действительно уничтожали ирландских младенцев — допуская, чтобы те погибали от голода. Так что, опять же, если вдуматься, англичане и вправду злодеи-людоеды.

Именно в подобном ключе нам предлагают читать «Скромное предложение». Но я невольно задаю себе вопрос: чем объяснить горячность, с которой именно эту трактовку вбивают учителя в головы юных читателей? «Именно так вы должны воспринимать прочитанное, — внушают они, — так и никак иначе».