Эликсиры дьявола - [12]

Но как только я решал последовать совету посетителей и собирался уже приступить к его выполнению, меня всякий раз останавливало какое-то внутреннее, мне самому непонятное противодействие. Когда я подходил к шкафу и намеревался отворить его, мне чудилось, что я вижу в его резьбе ужасное лицо живописца с недвижными глазами, и я с ужасом убегал из музея, чтобы в святом месте раскаяться в своем суемудрии. Однако меня все неотступнее и неотступнее преследовала мысль, что мой дух может окрепнуть только от чудесного вина. Отношение ко мне настоятеля и монахов, которые обходились со мной как с душевнобольным — с дружелюбной, но угнетавшей меня осторожностью, приводило меня в отчаяние. Когда же отец Леонард освободил меня от молитвенных собраний, чтобы дать мне возможность окончательно собраться с силами, я, терзаемый глубоким горем, решил в бессонную ночь дерзнуть на все, не исключая и смерти, чтобы вернуть утраченные духовные силы или же — окончательно погибнуть.

Быстро встал я с постели и, выйдя в коридор, зажег свою лампу от лампадки, теплившейся перед иконой Божией Матери. Как привидение, прокрался я по монастырским коридорам в церковь и оттуда в музей. В церкви мне чудилось, будто лики святых, освещенные неверным пламенем лампы, зашевелились и с состраданием смотрели на меня. Мне казалось, что в глухом шуме бури, врывавшемся через разбитое окно на хоры, я слышу жалобные предостерегающие голоса. Между ними мне чудился голос матери, которая взывала ко мне: «Сын мой Медард, что затеваешь ты? Отступись от опасного предприятия!» Все смолкло и успокоилось, когда я вошел в музей. Я отпер шкаф, схватил ящичек, вынул бутылку и поспешно отпил из нее большой глоток. Огонь пробежал по моим жилам, и я почувствовал необычайный подъем сил. Я отпил еще немного, и сердце мое радостно забилось предчувствием новой, прекрасной жизни. Заперев хорошо пустой ящик в шкаф, я поспешил к себе в келью с чудодейственной бутылкой в руках и убрал ее к себе в конторку. При этом мне попался в руки маленький ключик, который я раньше, чтобы избежать искушения, снял со связки. Каким же образом я отпер шкаф в тот раз, когда приезжали посетители, и теперь? Осмотрев всю связку, я заметил между остальными ключами один незнакомый мне ключ. Им-то я оба раза открывал шкаф, не обратив по рассеянности на это внимания. Я задрожал всем телом, но в ту минуту ни на чем не мог долго остановиться, потому что в моем как бы пробужденном от глубокого сна уме одна картина быстро сменялась другой. Я метался в непонятной тревоге по своей келье, пока не рассвело. Я поспешил тогда в монастырский сад, чтобы окунуться в лучи солнца, поднимавшегося из-за гор. Отец Леонард и вся монастырская братия тотчас же заметили во мне перемену: из молчаливого и замкнутого я снова превратился в живого и веселого. Когда я начал проповедовать перед собравшимися прихожанами, я говорил с пламенным красноречием, свойственным мне прежде. Отец Леонард, оставшись со мной наедине, долго и пристально смотрел на меня, как бы желая проникнуть в сокровенные тайники моей души. Легкая ироническая улыбка скользнула по его лицу, когда он спросил, не почерпнул ли брат Медард в видении свыше новую силу и молодость. Я почувствовал, что краснею от стыда: в это мгновенье передо мною предстала вся низость вдохновения, полученного от глотка вина. Я стоял перед игуменом, опустив глаза и поникнув головой. Отец Леонард предоставил меня моим размышлениям. Я боялся, что духовное напряжение, в которое привело меня животворное вино, продержится недолго и, пожалуй, на мое несчастие повлечет за собою еще большее бессилие. Однако этого не случилось. Я чувствовал, как с вновь полученной силой возвращаются ко мне юношеская бодрость и неутомимое стремление к самому высшему кругу деятельности, какой только мог предоставить мне монастырь. Я настаивал на том, чтобы мне разрешили снова проповедовать в ближайший праздник. Мне это было дозволено. Перед тем как взойти на кафедру, я подкрепился дивным вином. Никогда еще я не говорил пламеннее и прочувствованнее. Слух о моем выздоровлении быстро распространился, и церковь, как и прежде, всегда была переполненной. Но чем больше был мой успех У толпы, тем суровее и дальше держался от меня отец Леонард. Мало-помалу я возненавидел его всем сердцем, предполагая, что в нем сказывается мелочная зависть и монашеская гордыня.

Приближался день св. Бернарда. Я страстно хотел предстать перед княгиней в полном блеске моего красноречия, а потому просил игумена, чтобы мне было дозволено сказать в этот день проповедь в картезианском монастыре. Леонарда как будто поразила моя просьба. Он сообщил мне, что в этот раз именно он предполагал взойти на кафедру. Благодаря этому мое желание легко исполнить: он может извинить свое отсутствие внезапным нездоровьем и послать меня вместо себя.

Действительно, так все и случилось. Накануне вечером я виделся с матушкой и княгинею, но свидание с ними произвело на меня слабое впечатление — меня всецело поглощала предстоящая проповедь, которая должна была представлять собой высший образец ораторского красноречия. По городу распространился слух, что вместо заболевшего приора Леонарда проповедь скажу я, и, быть может, это обстоятельство привлекло в церковь особенно много интеллигентной публики. Я не записал ни строчки, а только мысленно, в общих чертах, составил план своей проповеди, рассчитывая главным образом на вдохновение, которое возбудят во мне торжественное, праздничное богослужение, бесчисленная, благоговейная толпа и великолепная с высокими сводами монастырская церковь. И я не ошибся. Речь моя лилась, как пламенный поток, и я читал во всех жадно устремленных на меня взорах удивление и восторг. Как страстно хотел я поскорее узнать мнение княгини, как нетерпеливо ждал я выражения ее благоволения! Мне казалось, что теперь она, — предугадывая поселившуюся во мне высшую силу, встретит с чувством уважения того, кто еще ребенком производил на нее сильное впечатление. Но когда я выразил желание переговорить с княгиней, она велела передать мне, что чувствует себя не совсем хорошо, а потому не может принять никого, даже и меня. Ответ настоятельницы тем неприятнее меня поразил, что я в своем горделивом безрассудстве воображал, что она, придя в восторг от моей проповеди, должна будет почувствовать непреодолимую потребность послушать мои вдохновенные речи. Матушка казалась подавленной каким-то горем, причину которого я не смел разузнавать: тайное чувство подсказывало мне, хотя я и не мог дать себе в этом ясного отчета, что я сам был его виною. Матушка передала мне записку от княгини, которую я должен был распечатать только по возвращении в монастырь. Войдя в свою келью, я с изумлением прочел следующее: