Эликсир ненависти - [43]

В один миг прекратились все его вызванные ядом галлюцинации. Он стоял спиной к свету, а она, замершая в дверной раме, точно прелестная картина, к свету лицом. Он увидел ее пылкий ожидающий взгляд, улыбку на губах, которые так часто целовал, изумление в глазах. Затем, протянув руки с негромким радостным возгласом, она двинулась ему навстречу. Лишь немного смущенная светом лампы среди густой тьмы, глубоко взволнованная внезапным возвращением пропавшего возлюбленного, на миг она не обратила внимания на перемены, которые в нем произошли. Но он стоял, чуть покачиваясь, не спеша к ней, чтобы схватить ее за руки, а затем крепко обнять, и по ее лицу пробежала тень. Улыбка угасла. Сомнение, неясный и безотчетный страх охватили ее. Она прижала обе ладони к груди.

— Гренвиль? — вскричала она. — Что… что это?

Он хрипло рассмеялся, неспособный больше управлять собой, сдерживать эту одурь в своем взбаламученном мозгу. Он сделал к ней шаг. Она отпрянула с ужасом в глазах.

— Нет! Нет! — вырвалось у нее. — О, Боже мой! Что это? Что случилось?

— Стасия, — промямлил Деннисон, отчаянно силясь восстановить власть над собой и вести себя как подобает, хотя при этом и отдавал себе отчет в тщете усилий, и в том, какое жалкое зрелище собой являет. — Стасия, послушай… он дал мне… он… твой дядя… это…

— Вот видишь, — прервал его спокойный бесстрастный голос старика. — Сама понимаешь, моя дорогая. Теперь ты, наконец, знаешь причину внезапного исчезновения нашего гостя и его…

— Ложь! Это все ложь! — простонал несчастный и, спотыкаясь, попятился. Его речь была невнятна, почти что и не речь вовсе. — Стасия, послушай… он мне дал…

Но она с криком полного отчаяния, боли и муки, который ударил даже по немеющим чувствам Деннисона, оттолкнула его.

— Не, нет, не подходи! Прочь от меня! — кричала она. — Что это? Дядя, скажи!

До этого Деннисон считал, что его терзания ровно таковы, какие любой может вынести и жить. Они довели его до кризиса, до попытки самоубийства и, казалось, худшее позади. Но теперь, оглушенный и ошеломленный, истязаемый цианидом, бегущим с кровью через лихорадящий мозг, он ощутил большей глубины страдание, резкое, точно удары бича самого Аида. Плывя в темном тумане с пурпурными пятнами, которые разрывались и гасли, а потом собирались заново, он случайно время от времени видел лицо Стасии. И, встречая эти чудесные темные глаза, полные сперва страха, затем ужаса, а далее отвращения и невыразимого презрения, он понял, как бы ни был одурманен, что еще не до самого дна осушил чашу горькой мести Иль Веккьо.

Мучения при виде другого человека, чистого и невинного, в роли беспомощной жертвы, да еще самой дорогой ему на свете женщины, нерасторжимо связанной с ним судьбой, доводили его почти до безумия. Впервые он понял, каково, когда в тебе убивают душу. И, одержимый жаждой вернуть под свою власть онемелый язык и непослушное тело, сказать ей, что случилось, объяснить, он, шатаясь, двинулся к ней, торопливо и страстно лопоча. Он видел ее волосы, ее прекрасную теплую шею, ее обнаженные руки, изящные ладони, которые теперь его отталкивали.

— Стасия, послушай меня! — воззвал он, биясь, как утопающий, когда уже иссякли силы. Но она, уже придя в себя после оцепенения, вызванного ужасной и для нее совершенно непонятной переменой, закричала что-то, чего он не разобрал, что-то неистовое, страстное и ужасное, и эхо ее крика зазвенело в его ушах, точно церковные колокола. Затем, взмахнув обеими руками в попытке отогнать от себя ужас, она повернулась и бежала. И, точно белая пташка, пропала в ночи.

— Стасия! — закричал он с безумным смехом. Никакого ответа. Ее здесь не было. Деннисон опять рассмеялся, слабо и по-дурацки, как человек, который выпил лишнего. Кивая головой и дрожа, он повернулся к мрачному патриарху.

Иль Веккьо сидел на прежнем месте в своем кресле, которое не покидал с тех пор, как Деннисон вернулся полчаса назад. И по-прежнему со вкусом курил длинную трубку, наблюдая крушение человеческой жизни, как если бы находился в оперной ложе. Он улыбнулся и сурово покачал головой. И, смутно видя его последними сполохами сознания, Деннисон ощутил зарождение столь жгучей ненависти, столь неистовой и бурной, что на миг его мозг прояснился.

— Ты, ты все равно умрешь! — возопил он. — Не из-за того, что сделал со мной, ты, гадюка! И не за все свои убийства! Но из-за нее!

На столике лежал китайский нож для бумаги, длинный стальной клинок с рукоятью слоновой кости в виде резного дракона. У дракона были рубиновые глаза. Они кроваво блеснули расстроенному взгляду Деннисона. Он схватил это орудие. И бросился на Иль Веккьо. Пена выступила на его губах, его посиневшее лицо, осунувшееся, искаженное, было воплощенной ненавистью. Он оскалил зубы в жажде убийства.

Но Иль Веккьо, не упускавший ни одного движения, ни одного вздоха, ни одной перемены в том, кому мстил, даже не шелохнулся. Единственным признаком тревоги было то, что он на миг перестал курить. На самый краткий миг его трубка черного дерева перестала дымить, а старческие полные губы сложились в насмешливой улыбке.

— Ты умрешь! — без всякого толку пригрозил ему Деннисон.