Эликсир ненависти - [33]

— Что же, дайте мне какие-нибудь орудия! Я так явственно слышу этот зов матери земли сегодня утром. Небесам ведомо, сколько лет он не доходил до меня, но сегодня звучит опять. И я повинуюсь. За работу!

То был большой день для американца, такой, какие мало кто когда-либо знавал. Воздух, солнце, небо — бирюзовая чаша, опрокинутая на зелень — птичьи песни и ветер с моря, все слилось в чудо-симфонию звука, ветра, красок и чувств, и, точно контрабас, аккомпанирующий прочим инструментам, то возносился, то падал в дали низкий и протяжный гул прибоя. Два человека радостно трудились вместе, то беседуя, то замолкая, ломбардец выполнял распоряжения Иль Веккьо, берясь за наиболее тяжелую работу, и, когда Деннисон копал, дымя трубкой, вновь чувствуя волнение от встречи с землей, всеобщей матерью, или на миг выпрямлялся, дабы перевести дух и вытереть пот с разгоряченного лба, и глядел вдаль на летнее море со множеством парусов фелук, сердце в его груди наполнялось такой радостью, что готово было разорваться, песня просилась с губ, и душу захлестывал прилив безграничного счастья. Безграничного? Не совсем. Хотя труд не вел к изнурению, хотя богоподобное блаженство вызывало ощущение того, как повинуются его воле крепкие тугие мускулы, наводя на мысль о «гармоничном союзе формы и функции», его одолевали неотступные мысли о Стасии. Она была ему нужна. Он хотел ее видеть. Зрелище ее нежного задумчивого лица, звук ее голоса, прикосновение руки, стали для него желанны почти до одержимости, и, меж тем как она все яснее возникала в его воспоминаниях, он трепетал от невысказанных надежд, от страсти, которую и сам не смел признать или освободить, отпустив поводья. Не раз и не два он замечал, что его язык готов произнести ее имя, что оно вот-вот сорвется с губ, что вот-вот прозвучит его вопрос к Иль Веккьо. Где она? Ему безумно хотелось спросить это. Почему ее так внезапно забрали у него? Как долго она не вернется? И все же, как бы все его естество ни побуждало его спрашивать, он удерживал себя. Ибо он понимал, что ничего не добился бы, усилив и без того заметное беспокойство старика в этом отношении. То, что Иль Веккьо забрал ее отсюда именно с целью избежать любых возможных романтических отношений между нею и гостем, Деннисон ни на миг не переставал подозревать. Он был хорошо знаком с европейским взглядом на отношения полов, старинными обычаями выделения приданого и устройства браков, когда одна сторона, а то и обе, еще слишком юны, чтобы брак реально состоялся. «По всей вероятности, — думал он, несколько мрачно поджимая челюсть, — она уже помолвлена с каким-нибудь мелким буржуа из Жетта или из любого другого здешнего городишки. Но что толку мне об этом думать? Стоило ли мне, иностранцу, чужаку, случайному посетителю этих краев, предаваться безумным мечтам?» Но он не мог их прогнать. Снова и снова он ловил себя на том, что опять пытается себя уговаривать. И никакие разговоры старика об уходе за оливами и виноградарстве, о филлоксере и прочих паразитах, никакой усердный труд с мотыгой и ножом для прививания, никакая привычная система добровольных запретов не могли надолго удержать столь естественные мысли о ее возвращении.

«Ну что еще за новое безумие?» — спрашивал он себя, когда были окопаны все деревья в южном конце сада. Иль Веккьо велел ломбардцу принести огромный, полный до краев, кувшин молока, а также фиги, пироги с сыром и мед. «Я спятил? Да о чем я думаю? Для чего мне лелеять подобные химеры? Нелепость, да и только». — Он сел в тени, устроившись поудобнее, и, странно нахмурившись, оглядел партеры, газоны и группы деревьев в этом восхитительном месте. «Разве все это, — напомнил он себе, — не просто физическая реакция на великую перемену, которая совершилась и все еще совершается во мне? Конечно, это мысли не о Стасии, а о женском начале в целом. Окажись поблизости любая другая женщина, разве не случилось бы то же самое?» В его сознании всплыл «Сон в летнюю ночь». То, как Лизандр просыпается после того, как Пак смазал ему глаза волшебным зельем, как Лизандр любил Елену, какая прихотливая путаница произошла из-за того, что чудесному народцу вздумалось позабавиться. Хорошо знакомый с психоанализом, он увидел параллель и в своем случае. Он ел молча, меж тем как старик наблюдал за ним пристально, но ненавязчиво. «Ну и ну, — думал американец. — Неужели я так глуп, чтобы помышлять о браке с маленькой француженкой едва ли двадцати лет, ни разу не бывавшей в Париже и практически ничего не знающей о мире? Из тех, главные развлечения которых — это их музыка и рукоделье, да порой пейзажики с натуры? Ну, ну, да не может, не должно такого быть!»

Иль Веккьо, наливая ему новый стакан пенистого молока, прервал его размышления.

— Выпьем-ка без остатка, — предложил он. — После моего утраченного Алкагеста это почти эликсир.

Слова Иль Веккьо едва ли проникли в сознание Деннисона. Патриарх воззрился на него строгим оценивающим взглядом, который не укрылся от наблюдаемого.

Меж глаз американца возникла складочка озабоченности. Его думы по-прежнему бежали по запретному руслу, и он по-прежнему пытался убедить себя, что все это стоит предать забвению. «Нет, нет, — сурово повторял он. — Никаких более безумств, никакого неподобающего поведения! Вот я, Гренвиль Деннисон, хирург и человек со средствами, американец, опытный, трезвый, предаюсь нелепым грезам. Это просто эликсир в моей крови, воздух, солнце, тепло, вечная здешняя весна. Надо взять себя в руки. Это никуда не годится. За работу, за работу!» Он поманил ломбардца и вручил ему стакан. Затем принялся примеряться лопатой. Но Иль Веккьо остановил его с улыбкой.