Эликсир - [8]

Я не в силах была оторвать от него взгляд.

Я попыталась угадать, что за мысли бродили у него в голове. Может, пожар начался у него в квартире? И я представила себе, как он мечется по улице, призывая на помощь пожарных, как будто от его криков пламя может погаснуть. Или же он все еще был в здании, когда приехали пожарные машины, и сам прокладывал себе дорогу из жаркого ада, задыхаясь и кашляя в дыму и пытаясь сбивать пламя одеялом, намоченным в раковине. Я представила, как он безуспешно вырывается из рук пожарных, уводящих его из горящего здания. Я представила…

Звук дверного звонка вернул меня в реальность.

— Пири? — окликнула я нашу экономку, но вспомнила, что у нее сегодня выходной. Я нарочно ее отпустила, чтобы спокойно отдохнуть от перелета. Неохотно оторвавшись от компьютера, я направилась вниз. На крыльце никого не оказалось, зато стоял огромный букет ирисов всех возможных цветов. Они были прекрасны. Я внесла букет в дом, поставила на стол в кухне и открыла карточку.

Добро пожаловать домой! Прости, что не смогла тебя встретить. Я люблю тебя, и мы непременно увидимся на будущей неделе, когда я вернусь из Израиля. Целую, мама.

Вот так-то. Кроме выбора цветов, она никогда не напоминала мне о папе. Этот порядок был принят с самого дня похорон: обряда над пустой урной, закопанной под памятником, который никогда не будет стоять на месте, где действительно упокоилось его тело. Она откровенно призналась мне, что разговоры о нем для нее невыносимы, значит, их просто не будет. И точка. Сначала мне было очень трудно удержаться, но вскоре она получила место в сенате и стала постоянным членом Комитета иностранных дел. Ее жизнь проходила в непрестанных разъездах по всему миру, и нам удавалось так мало бывать вместе, что я не решилась бы испортить то немногое, что у нас оставалось. То есть я следила за тем, что говорю, и держалась в рамках светской беседы. Пропасть между нами росла, но пока я не видела способа навести мост, не нарушив хрупкое равновесие, и предпочитала оставлять все как есть.

И тем не менее она прислала мне ирисы — самые любимые папины цветы. Я сжала амулет у себя на груди, чувствуя себя счастливой и опустошенной одновременно. Меня так и подмывало сию же минуту набрать мамин номер и сказать ей, что я понимаю все, что она не смогла сказать словами. Я хотела излить ей свою сердечную боль, рассказать о кошмарах и о том, что душа моя все еще разбита… Но я слишком хорошо знала, что она найдет повод извиниться и дать отбой, как только услышит первое слово.

Мне не суждено было найти утешение у мамы… Но, возможно, я найду его у папы? Конечно, это не лучший вариант, но он давал хотя бы толику воображаемой поддержки. Я вынула из вазы один цветок и пошла наверх, в папин рабочий кабинет.

Большинство, наверное, считало бы, что всемирно известный хирург Грант Раймонд должен был соблюдать порядок и чистоту во всем. Абсолютную чистоту. Практически стерильность. Эти люди ошибались. Нет, папа не был неряхой или грязнулей: просто он любил, чтобы окружавшие его вещи отражали ход его мышления, которое всегда охватывало самый широкий спектр интересов, было творческим и многоплановым. Безусловно, в операционной он требовал соблюдения абсолютного порядка. Зато в остальных местах он умудрялся создавать абсолютный хаос.

Еще одной особенностью его памяти было то, что она пунктуально сохраняла последовательность всех действий хирурга в ходе самых сложных и длительных операций, в том числе и все варианты нештатных ситуаций и пути их устранения, когда он работал в операционной. Зато в обычной жизни папа был не в состоянии запомнить такие мелочи, как номера телефонов, время и место своих встреч — да и вообще зачем он только что вошел в эту комнату? Чтобы хоть как-то упорядочить этот хаос, он старался записывать все необходимые сведения — конечно, на всем, что попадало под руку. В результате его кабинет всегда имел такой вид, словно небеса разверзлись бумажным дождем, который падал в течение сорока дней и сорока ночей. Отдельными островками в этом море выступали муляжи человеческого сердца, стопки словарей и блокнотов с какими-то заметками.

Самые престижные больницы мира и медицинские журналы умоляли дать им разрешение прислать сюда экспертов, способных разобраться в этом хаосе, справедливо полагая, что где-то в папиных бумагах могли остаться записи, способные дать новый толчок к развитию кардиохирургии. Мама не обращала на эти запросы никакого внимания, но кто-то должен был на них отвечать. И общение с экспертами автоматически легло на меня. Я могла их понять. У них была своя логика — человечество имело право на открытия моего отца. Да и папа наверняка захотел бы поделиться своими знаниями, заключенными в этом кабинете, даже если это помогло бы спасти всего лишь одну человеческую жизнь. Однако я не могла отделаться от чувства, что разрушу свой собственный мир, допустив чужаков в эту комнату. Как будто меня саму заживо подвергнут вскрытию. Я понимала, что это ерунда, но не могла ничего с собой поделать. Возможно, я научусь относиться к этому иначе через пару лет. А возможно, не научусь никогда.