Эликсир - [16]

И конечно, для поездки в Бразилию у меня была и личная причина. Вот уже почти год как я рвалась побывать в тех местах, где пропал мой отец. Мне было необходимо встретиться и поговорить с теми, кто был с папой в последние его дни. Мама считала эту идею не только бесполезной, но и опасной. Она сама успела не раз и не два переговорить со всеми людьми в лагере «Глобо-Рич» в окрестностях Рио, где в последний раз видели отца. Она общалась с ними по телефону в тот день, когда его объявили пропавшим без вести, и вскоре побывала там лично. Все твердили одно и то же: что последний папин визит в этот лагерь ничем не отличался от прежних. Он осматривал пациентов, он консультировал других врачей, он присутствовал на операциях, чтобы посмотреть, как еще можно улучшить работу полевых госпиталей. Сталкивался ли он с какими-то особыми случаями жестокости и насилия? А как же иначе, ведь это неотъемлемая часть жизни фавелас, беднейших районов Рио. Но ни жестокость, ни насилие не выходили за пределы обычных рамок, и уж во всяком случае не были обращены на папу лично.

Да, папа несколько раз уходил куда-то один, и никто не знал, куда он направляется. Но и это не выходило за рамки его обычного поведения. Он всегда лично интересовался жизнью своих пациентов, и все привыкли к тому, что он непременно навещает своих бывших больных, когда приезжает в «Глобо-Рич». Слишком неравнодушный к судьбам людей, он всегда считал, что один человек лучше справится с миссией помощи какой-то семье или даже целой деревне. С учетом всего этого никому и в голову не пришло бить тревогу, когда отец один ушел из лагеря, и о его исчезновении заговорили, лишь когда прошло несколько дней. Соответственно поиски велись по давно остывшему следу, и этот факт не в силах были изменить ни богатства семьи Уэстон, ни усилия правительственных агентов.

Четыре месяца прошло со дня исчезновения папы, прежде чем его официально признали погибшим. За это время неистовая вера моей мамы в то, что ее связи и деньги помогут найти отца, превратилась в твердую надежду, что она по крайней мере получит ответы на терзавшие ее вопросы. Но постепенно все затопило отчаяние перед хаосом, в который превратился ее внутренний мир. Ей удалось выжить, лишь раз и навсегда захлопнув дверь перед этим хаосом. И она больше всего на свете боялась того, что если я снова открою эту дверь, то уже не смогу выбраться из бездонной пучины отчаяния и боли.

Бедная мама просто не осознавала, что я так и продолжала барахтаться в этой пучине. И, насколько я знала себя, единственным способом выбраться из нее были хоть какие-то ответы, которые я смогу раздобыть сама. Не важно какие — пусть это будет всего лишь повторение тех сведений, которые я получила от мамы. Но я должна была услышать их своими ушами — даже если это окончательно убьет последнюю надежду на то, что отцу каким-то чудом удалось где-то выжить.

— По-твоему, она подпишет разрешение? — спросил Бен, следя за тем, как я набираю мамин номер. Поскольку восемнадцать мне должно было исполниться еще через два месяца, для каждого выезда за границу мне требовалось предъявить властям официальное согласие моей матери. Его спрашивали не в каждом аэропорту, но довольно часто, и это было законным требованием. Если я прилечу в Бразилию и на таможне меня попросят предъявить разрешение от родителей, а у меня его не будет, они попросту не выпустят меня за территорию аэропорта. И мне ничего не останется, как обратным рейсом лететь домой.

Мама не отвечала. Я оставила ей сообщение со всей необходимой информацией и попросила перезвонить.

— Ты же знаешь, она не захочет тебя отпускать, — сказал Бен.

— Знаю. Но ведь это по работе. По-моему, она уступит, — и я кивнула на карты. — Сам раздашь или отложишь агонию?

— И это я слышу от особы, которая только и делает, что зевает взятки?

— Фу-ты ну-ты! С каких это пор мы такие храбрые?

Бен только ухмыльнулся и принялся сдавать карты. Через несколько часов мы покинули забегаловку Далта с безнадежно равным счетом.

Мой телефон ожил по дороге домой.

— Шалом! — с нарочитой веселостью приветствовала я маму. — Разве в Израиле не глубокая ночь?

— Клиа, мне не нравится эта идея.

Я слышала взрывы мужского хохота и громкий разговор, перекрывавший мамин голос, и понимала, что она отошла в сторонку во время званого обеда: этакого внешне непринужденного и дружеского времяпровождения, за которым, как правило, и решаются все самые важные государственные вопросы. Она нарочно выбрала такое время, чтобы иметь повод быстро свернуть разговор.

— Это совершенно законное предложение работы, — возразила я.

— Той, за которую тебе заплатят, или той, которой ты займешься на самом деле?

— Я совершенно точно выполню работу, на которую меня нанимают.

Трубка снова взорвалась громким смехом, к которому присоединилась и мама.

— Поговорим позже, — сказала она. — Целую!

Она дала отбой, и я довольно улыбнулась. Она не сказала твердое «нет». Я включила радио и поехала дальше. По дороге домой я заглянула к Райне поесть попкорна и посмотреть записи тех телешоу, которые мы пропустили за время поездки. Было уже очень поздно, когда я наконец повесила доску для криббеджа на ее законное место, и я от всей души надеялась, что устала настолько, что засну как убитая.