Элиас Портолу - [43]

— Что вы хотите сказать?

— Ты не помнишь, что хотел сделать в прошлом году? Я приготовил все бумаги, и казалось, что все должно получиться хорошо…

— А, я знаю, что вы хотите сказать, — пробормотал Элиас, опуская глаза, словно подросток. — Но сейчас!..

— А что сейчас?.. Что ты хочешь сказать? Ты об этом больше не думал?

— Да, я часто думал об этом, но мне кажется, что теперь уже слишком поздно и что я более не достоин…

— Для милости Господней никогда не поздно, Элиас Портолу: подумай хорошенько об этом, если хочешь обрести спасение.

Элиас, задумчивый, со склоненной головой, был словно молнией поражен всплывшим в памяти воспоминанием; он снова увидел себя на пастбище серым и безмолвным вечером и снова увидел непреклонную фигуру дядюшки Мартину и еще раз услышал его слова.

— А что, — промолвил Элиас, — а что, если потом, когда я стану священником, искушение снова будет смущать меня? Не получится ли еще хуже?

— Нет, Элиас Портолу, теперь я тебя знаю: ты победишь искушение, или, точнее, искушение никогда снова не потревожит тебя. Потому что твое искушение — это та женщина, а она, увидев, что ты стал священником, не будет больше искушать тебя.

— Как знать! — с грустью сказал Элиас.

— С другой стороны, можно отправить тебя подальше от дома, и, если не захочешь, ты ее больше не увидишь.

— Да, потом. А сейчас?

— Сейчас? Не бойся; ты пойдешь в семинарию и будешь учиться; ты не сможешь уходить домой, кроме как в определенные часы, днем, и, если не захочешь, никогда больше не впадешь в искушение. Решайся, Элиас Портолу, не теряй времени, подумай о том, что мы смертны, что наша жизнь так коротка, что у нас есть только душа и что мы должны спасти ее. — Говоря эти слова, священник Поркедду не отрывал пристального взгляда от Элиаса, словно внушая ему свою мысль; и в самом деле, он увидел, как тот в одно мгновение побледнел и почти потерял сознание; но Элиас тут же поднял голову, и глаза его зажглись.

— Хорошо, — сказал он растроганно, — делайте, что сочтете нужным, я доверяюсь вам, дома я не скажу ничего до тех пор, пока все не решится.

— Ладно, ступай. Обещаю тебе, что все будет готово через восемь дней; тем временем я тебе советую посещать почаще церковь. Ступай, дитя мое, и не печалься. Увидишь, тебе покажется, что ты заново родился для другой жизни.

Элиас ушел, но не печалиться он не мог: ах, нет, ему казалось, что это был сон, он не чувствовал больше беспричинной детской радости, которую он испытал после исповеди годом ранее; напротив, сейчас ему становилось грустно, и горькие слезы затуманивали ему глаза. И все же он твердо решил изменить свою жизнь; но грусть его происходила именно от его твердости. Это уже не был сон, сейчас это была действительность; и он, в первый момент после того, как принял решение, не мог оторваться от прошлого, не чувствуя, как истекает кровью сердце. Это было прощание со всем тем, что составляло его жизнь; сама жизнь его уходила, с привычками, с радостями, со страданиями, со страстями, с ошибками, с удовольствиями.

Горечь этого прощания мучила его довольно долго: особенно на пастбище грусть одолевала Элиаса так, что он становился холоден и безразличен ко всему остальному, как будто бы это не было прощание с местами и вещами, среди которых он так любил и страдал.

«Я больше не увижу этого, больше не сделаю того», — думал Элиас, и у него комок подступал к горлу. Но его решение было твердым, и, чем больше дней проходило, тем больше он привыкал к мысли бросить все и начать новую жизнь. Постепенно, когда он тайком попрощался с каждым деревом, с каждым камнем, со зверями и людьми, мысли его прояснились, и он начал смотреть в будущее.

Возвращаясь в родную деревню, он шел в церковь и долгими часами оставался там, присутствуя на религиозных службах, с участием следя за их ходом. Звук органа, торжественный плач литургических песен, одежды священников — все завораживало его; и думая, что настанет день, когда и он будет петь эти молитвы, разрушавшие теперь его блаженство, когда и он будет носить эти светлые и святые одежды, он забывал о прошлом и чувствовал себя счастливым. Но, возвращаясь домой, он снова начинал волноваться, особенно рядом с Магдалиной.

«Что она скажет, когда узнает?» — постоянно думал он. Ему казалось, что он больше ее не любит, тем более что се лицо пожелтело, стало почти безобразным, опухшим; но он чувствовал, что его связывают с ней нерушимые узы, и ему было страшно рвать эту связь.

«Что она подумает? Что скажет? Она отчается? А может, это причинит ей боль, может, лучше подождать?» И он снова, с неизменной нежностью, думал о ребенке, который должен был появиться на свет, но с этой стороны он был рад принятому решению; его новое положение не мешало ему любить малыша, более того, оно позволяло ему взять ребенка к себе, воспитать его, сделать из него стоящего человека и обеспечить ему будущее. Но однажды он заговорил об этом со священником Поркедду, и тот покачал головой.

— Не думай об этом, — сказал он ему, — потому что ты поступаешь скверно, думая об этом. Прежде всего, Господь всегда помнит о ребенке, но ты, даже когда он родится и вырастет, должен держать его далеко от себя, потому что он может быть опасной связью между тобой и ею. У священника не должно быть ни детей, ни жены, ни семьи; он не должен думать о богатствах и о земном; он муж церкви, и его дети — это бедность, священный долг и добрые дела. Подумай об этом хорошенько, Элиас Портолу; если ты все еще печешься о мирском, не делай шага, который ты должен сделать: ты должен думать только о спасении души, и ни о чем ином.