Ели халву, да горько во рту - [7]

– Отчего же нет?

– Меня никогда не примут в благородное общество… Ведь я… Моя матушка была всего лишь ключницей…

– Но твой отец был моим сыном! И я твой дед! И я выведу тебя в свет, и никто не посмеет дурно отозваться или даже посмотреть на тебя! – ответил Каринский, снимая очки. – Тебе пора подумать о замужестве. Найти хорошего человека! Я уже стар и хочу быть спокоен за твою судьбу, а спокоен я буду, лишь зная, что есть человек, которому я могу вверить тебя.

– Разве хороший человек непременно должен быть знатен? Бывать в свете?

– Совсем нет. Твоим мужем станет тот, кого ты полюбишь, и кто полюбит тебя, ма анфан². Но ты не должна дичиться людей. Тебе пора привыкать к ним. Это неизбежно, мой ангел.

В глазах Маши заблестели слёзы:

– Я не хочу… Но всё будет так, как вы прикажите, дедушка.

– Ну, ангел мой! – сплеснул руками Алексей Львович. – Перестань плакать немедленно! Пощади старика! Я не могу видеть твоих слёз!

В дверь постучали. Маша быстро утёрла слёзы и отвернулась к окну.

– Антре³! – громко произнёс Каринский.

В комнату впорхнул внучатый племянник Алексея Львовича Родион, а следом вошёл незнакомый старику человек:

– Здравствуйте, дядюшка! – сказал Родя. – Позвольте представить нам нашего гостя. Георгий Павлович Жигамонт, врач. Из Москвы.

Каринский надел очки, протянул гостю руку и приветствовал его радостно:

– А! Вот, и вы, шер ами! Же суи контант дё ву вуар!⁴ Лиза говорила мне, что вы приедете, и я с нетерпением ждал вас!

– Бесконечно раз знакомству с вами, Алексей Львович, – с поклоном ответил доктор.

Каринский с первого взгляда с удовлетворением определил в госте человека благородного и наделённого большим вкусом. Его костюм был пошит по последней моде, элегантный лёгкий пиджак коричневого цвета прекрасно гармонировал с галстуком. Лицо доктора имело тонкие черты, которым морщины лишь придавали благородства, а умные глаза его смотрели внимательно и участливо. «Милейший человек!» – решил про себя Алексей Львович и, подозвав внучку, представил её:

– Это Машенька, ма птит фий⁵.

Жигамонт учтиво поклонился и легонько пожал девушке руку. Машенька зарделась, присела в реверансе и, не поднимая глаз, пробормотала нечто приветственное и вновь отошла к окну. Каринский поманил доктора и, когда тот наклонился, шепнул ему на ухо:

– Машенька ещё очень юна и всех дичится…

Георгий Павлович понимающе улыбнулся.

– Присаживайтесь, шер ами, – пригласил Алексей Львович, указывая на глубокое кресло, стоявшее напротив него. – А тебе, Родя, я полагаю, не очень хочется слушать мою стариковскую болтовню, которую ты уже слышал бесчисленное множество раз?

– Что вы, дядюшка… Я всегда рад…

– Ну-ну, се не па врэ⁶, – улыбнулся старик. – У тебя, наверняка, найдутся занятия интереснее. Я думаю, доктор не будет возражать, если ты нас покинешь. Не так ли, доктор?

– Разумеется, – кивнул Жигамонт.

– Ступай, мон шер! Увидимся за ужином!

Родион удалился, и Алексей Львович, сняв очки, обратился к Георгию Павловичу:

– Ах, шер ами, в нашем доме так редко бывают гости… Когда я был молод, в доме моего отца всегда собирались люди, и у себя я поддерживал тот же хлебосольный обычай. Каринские – не самый знатный род в России. Титулов мы не имеем… Наши давние предки были простыми воинами. Но один из них, Даниил Феодорович, стяжал себе ратную славу при нашествии поляков. Он служил под началом самого князя Скопина-Шуйского и был им отличаем. Есть во Владимирской губернии Каринское поле. Там в 1609-м наши славные войска разбили латинян. В той битве Даниил Феодорович отличился особенно. Он был сильно изранен. И за отвагу свою пожалован потомственным дворянством, землёй и получил фамилию – Каринский. Вот, оттоль мы и пошли…

– Историю прекрасней всего изучать по следам своих предков, – промолвил Жигамонт.

– О, вы правы, голубчик! Как вы правы! – с чувством произнёс Алексей Львович. – Потому-то я и вознамерился написать воспоминания. Всё-таки я прожил на этом свете скоро девяносто лет и кое-что видел на своём веку. А не станет меня, и кто-то вспомнит, кто будет знать? А самая полная история слагается не пером одного летописца, хоть бы он был и самим Нестором, но живым потоком множества голосов. Вы понимаете меня, шер ами?

– Безусловно, и, поверьте, совершенно разделяю ваше мнение.

– Маша очень помогает мне в работе. Я уже скверно вижу, и мне сложно писать самому. Тан пи!⁷ А у неё прелестный почерк. И, с Божьей помощью, мы с нею окончим наш труд, – старик покосился на внучку, склонившуюся над вышиванием.

– А много ли уже написано? – спросил доктор.

– О, совсем нет! То пока лишь воспоминания моей молодости, – улыбнулся Каринский. – Но они-то и наиболее интересны. Так приятно вновь окунаться в дни своей юности… Вы, голубчик, ведь не можете знать, что это было за время! Вы тогда ещё не родились. А я уже был прелестным юношей, кавалергардом! Совсем недавно были разбиты французы, и все мы, мальчишки, грезили о ратных подвигах. Какой высокий дух патриотизма царил тогда в сердцах! Сейчас принято дурно отзываться о временах Императора Николая Павловича, а я вам скажу, что то были благословенные времена. Государь безо всякой охраны прогуливался по улице, ездил в санях… Можно ли теперь вообразить такое? Ведь до чего дошло: на Царя, на Помазанника охотятся, как, прости Господи, на зайца! Государя среди бела дня разрывает бомбой, брошенной каким-то мерзавцем. И это – прогресс? Нет, реформы были нужны, я не спорю… Но, если такой результат… – Алексей Львович пожал плечами. – В моё время и вообразить себе нельзя было подобного.