Ели халву, да горько во рту - [66]

И, вот, пришла очередь Владимира Александровича. Его убивать Даша не хотела. Она хотела, чтобы он сделал это сам. «Умер от угрызений совести». День выдался дождливый, суматошный. Даша притаилась за кустом и бросила в окно отцу камень с запиской. Здесь же она разбросала несколько окурков, подобранных у Амелина. Ей очень хотелось хоть как-то вмешать его в своё дело…

Гордый князь испугался позора… Даша видела его в первые минуты после смерти. Она смотрела на него, пытаясь уловить в себе хоть каплю жалости, хоть какое-то чувство. Но душа её словно окаменела. В ней не было ни сожаления, ни радости. Она сделала то, что должна была сделать: отомстила за мать и ещё на шаг приблизилась к своей цели.

– Вот, видите, папа, как всё вышло… Зачем вы отказывались признать меня? Ведь вы могли! Ведь я когда-то вас любила, я восхищалась вами, я мечтала быть похожей на вас и, глядя на своё отражение в зеркале, искала в своём лице ваши черты и радовалась, находя… О, если бы вы знали!

Наконец, чувство появилось. Чувство огорчения, что отец умер, так и не услышав её. Что она так и не сказала ему всего, что накопилось на душе за эти годы.

– Я была вашей единственной дочерью. Плоть от плоти, кровь от крови. Да если бы только у них у всех были глаза, они бы узнали во мне вас! Вы заплатили мне теперь хоть отчасти, потому что выплатить кредит полностью вам бы не удалось. Теперь заплатят остальные…

Князя Антона Даша презирала. Ему не за что было мстить, но он мешал достижению поставленной цели уже тем только, что существовал. Настоящий Олицкий. Наследник. Нужно было расчистить путь.

Антон Александрович сам упростил задачу своего убийства. Злоупотреблять ядом было рискованно, а князь сам давал возможность воспользоваться другим способом. Что может быть естественнее, чем случайный пожар, если человек постоянно пьян, не в себе и не раз уже оказывался в схожих ситуациях, по счастью, благополучно кончавшихся? Закономерный конец. Только пробраться внутрь, развести огонь, закрыть заслон в печи – и дело готово. Просто до гениальности!

Княгиня Елизавета Борисовна… Как хотелось Даше скорее добраться до этой гордой, изображающей безупречность стервы! Лживая тварь! «Даша, подай…», «Даша, принеси…»… О, если бы она могла знать, что скрывается за покорными «сию минуту, барыня»! Но очередь княгини ещё не пришла. Она должна была стать последней в этом ряду. А прежде нужно избавиться от молодых князей.

Князь Володя, с которым Даша так часто кокетничала, сбежал. Это не входило в её планы, но что ж поделать? Оставался Родион Александрович. Даша знала, что молодой князь не пропускает служб по воскресеньям и ездит в храм верхом. Лошадь его накануне заболела, а, значит, ехать он должен был на коне Владимира. Подсыпать в пищу рысаку «дурман-траву» было легче лёгкого…

Всё почти получилось! Представление разыгрывалось как по нотам! Ещё два шага – и она стала бы княжной Олицкой, единственной наследницей! Каких-то два шага… И надо же было этим московским ищейкам сунуться! Старая дрянь, княгиня Олицкая, она и здесь умудрилась переиграть Дашу! Если бы этот молодой, синеглазый следователь Вигель приехал днём позже… Если бы хитрый старик, его начальник, не раскусил, что к чему… Если бы обходительнейший доктор не вышиб так ловко чашку своей тяжёлой палкой… Если бы! Теперь никогда Даше не танцевать на светских балах, не унаследовать Олиц… Только звенеть кандалами где-то в Сибири… Но никто, никто не отнимет у неё данного правом рождения титула:

– Я княжна Дарья Владимировна Олицкая!

Когда новоявленную княжну увели, Немировский поправил подложенную под спину подушку, понюхал табаку и, обращаясь к Вигелю, вздохнул:

– Вот, и скажи мне, дорогой Пётр Андреевич, откуда в этой деревенской девице такая изощрённость ума? Она же просчитала каждый свой ход, как самый опытный преступник!

– Меня больше поражает жестокость, – признался Вигель.

– Жестокость, вообще, свойственна нашему времени, а в этой девице она была посеяна от рождения. Она естественный плод этого дома.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что в доме, где почти каждый преступник в той или иной степени, где царит атмосфера вражды друг к другу, где ложью пронизано всё до основания, рано или поздно должна явиться такая Даша, – ответил Николай Степанович мрачно. – Ведь это же Содом, драгоценный Пётр Андреевич. Посуди сам!

– А как же князь Родион?

– Единый праведник не спасёт дома, а вынужден будет бежать из него.

– По-моему, Николай Степанович, вами владеет мрачное расположение духа. В конце концов, весь мир таков.

– Это тебя обнадёживает? – в голосе Немировского послышалась ирония.

– Нет, пожалуй, огорчает, – подумав, отозвался Вигель.

– То-то же.

– Как вы себя чувствуете, Николай Степанович?

– Прекрасно, – улыбнулся Немировский. – Думаю, что господин Амелин поторопился отправлять меня на тот свет. Бездельника земля не держит, а у нас делов пуды, покуда не отпустят.

– В таком случае, не спуститься ли нам в парк? Сегодня такой тёплый день.

– Пожалуй. К тому же у меня есть к тебе, друг сердечный, разговор…

Близился вечер, и солнце катилось к западу, даря земле свои охладевающие, по мере этого направления, алые лучи. Пахло созревающими яблоками. Вигель сорвал одно из них, надкусил и поморщился: