Ели халву, да горько во рту - [58]

– Эх, Варвара, Варвара…

Испуганный ребёнок начал хныкать, батюшка перекрестил его, и он тотчас успокоился и заулыбался.

– Входи, Варвара, – сказал отец Андроник, и женщина, пригнувшись, прошла за ним в храм, после чего двери его затворились.

Немировский направился к ожидающей его коляске, с грустью думая о том, что простой, не просвещённый народ всё-таки много чище, нежели его господа со всем их многознанием. Сравнить хотя бы преступления их. Какой-то мужик убил и ограбил торговца, потому что голодала его семья. А тут же лощёный студент из порядочной семьи удушил женщину, чтобы украсть и продать её серьги и кулон и получить деньги на уплату карточного долга и новую игру. Преступления, с одной стороны, одинаковы: убийство с целью ограбления. Но насколько же второе омерзительнее! А ещё ведь являются убийцы идейные, террористы! А в той среде уж точно нет малограмотных мужиков. Сплошь интеллигенция, студенты-недоучки, дворянские отпрыски, в головах которых теории Фурье, Бакунина, Нечаева и один чёрт знает кого ещё.

Николай Степанович всю жизнь чурался политики, считая её не своим делом. Но когда политика начинает осуществляться бомбами и пулями, когда политическое намертво сплетается с уголовным – то уже некуда деваться. И страшнее всего было не то, что какие-то фанатики шли на террористические акты, даже на цареубийство, но то, что образованное общество, общество столичных и губернских гостиных не осуждало их, но оставалось равнодушным или же одобряло, воспевало убийц. О каком законе можно говорить, когда общество становится на сторону преступника и делается соучастником его преступления? Правда, в последние годы ситуацию всё же удалось обуздать, новый Царь правил русской птицей-тройкой твёрдой и решительной рукой, но общество продолжало разлагаться, и в этом разложении старый следователь Немировский предчувствовал серьёзную угрозу в недалёком будущем и с горечью понимал, что здесь ничего не поправить ему.

Николай Степанович всю жизнь посвятил борьбе с преступностью, но ловимые им преступники были преимущественно обычные воры, убийцы, шантажисты, бандиты, которых никому не пришло бы в голову оправдывать, кроме разве болтунов-адвокатов. Теперь же на смену им приходили преступники нового типа, и Немировский чувствовал, что его время неумолимо уходит… В последнее время он всё чаще думал об отставке. Менялось время, приходили новые люди, устаревал накопленный в минувшую эпоху опыт… Да и годы брали своё, всё чаще пошаливало сердце. Вот и теперь какая-то тяжесть давила его, и Николай Степанович подумал, что неплохо бы спросить каких-нибудь порошков у доктора Жигамонта. Конечно, многие, получив уже и генеральский чин, продолжали оставаться в строю: древние старцы, они уже ничего не делали сами, перекладывая все дела на многочисленных помощников, и производили жалкое впечатление. Уподобляться им Немировский не желал. Кроме правила «умей работать, умей и отдыхать», у него было и другое: всё нужно делать вовремя. И уходить – тоже. Но ни одна мысль не мучила старого следователя так, как мысль об отставке. Отставки он боялся, боялся остаться не у дел, без любимой работы. В конце концов, к чему торопиться? Пока дела идут справно, и сил хватает… А, может, всё не так? Ведь и он, многоопытный, стал допускать промахи, запаздывать. Вот, и здесь, в Олицах, сколько времени прошло, прежде чем нащупал нужную нить! Выходит, сдаёт и он? Или просто стал мнительным к старости и возводит на себя напраслину?

За поворотом показались ворота усадьбы, и Немировский, оставив тягостные размышления, задумался, как строить разговор с княгиней. Даже в богатой практике Николая Степановича не было столь сложных бесед! В конце концов, следователь решил перепоручить это неприятное дело доктору Жигамонту, рассудив, что, как другу и доверенному лицу Олицкой, последнему будет гораздо легче найти к ней верный подход.

Было выпито уже два бокала подогретого красного вина с сахаром и съедено несколько шоколадных конфет, но голова по-прежнему кружилась, подступала дурнота, и от слабости не было сил даже подняться.

– Дарья, кофе! – приказала Олицкая вошедшей горничной.

– Слушаюсь, барыня.

– Стой! Что у тебя с лицом? – спросила княгиня, заметив опухшие от слёз глаза девушки.

– Маменьку жалко и Родиона Александровича. Маменьку теперь в больницу свезут… – Даша всхлипнула.

– И мне жалко… Всех жалко… – вздохнула Елизавета Борисовна, цедя вино мелкими глотками. – А пуще всех себя… Меня, вот, ни одна душа не пожалеет отчего-то…

– Барыня, а вы батюшку моего тепериче уволите?

– Не знаю, Дарья. По-хорошему, тюрьма по твоему родителю за его художества плачет, а, с другой стороны, где я ещё такую бестию сыщу… Да и не до того мне теперь! У меня сын едва жив!

– Простите, барыня.

– Ничего… Ты не бойся, Дарья, тебя я не уволю. Ты так хорошо умеешь варить мне кофе… Ступай!

Олицкая прикрыла глаза, подозвала собаку, сделав над собой усилие, нагнулась, подняла её и посадила на колени:

– Ох, и тошно же мне, косолапушка… Словно вся тяжесть небесная на мою больную голову свалилась… Никогда так дурно не было.