Ели халву, да горько во рту - [38]

Елизавета Борисовна выбросила вперёд руку с хлыстом и, очертив им полукруг, сказала:

– Вот, милый доктор, полюбуйтесь: это и есть мои владения. Всё, до самого горизонта, и дальше. Великая красота, не правда ли?

– Дух захватывает, – согласился Жигамонт, радуясь передышке.

– Вам, кажется, не очень по вкусу прогулки верхом? – Олицкая прищурила тёмные, как восточная ночь, глаза и поправила выбившиеся из-под шляпы волосы.

– Я городской человек, любезная Елизавета Борисовна, а у нас больше на извозчиках ездят.

Олицкая развернула коня, теперь она оказалась прямо напротив доктора.

– А помните, дорогой Жорж, наши с вами прогулки в Карлсбаде?

– Тогда мы были пешие.

– Да… Кажется, целая вечность прошла с той поры… Я тогда уже десять лет была замужем… А вы…

– Впервые оказался за границей, – улыбнулся Жигамонт.

– А ведь нам с вами хорошо было вместе, не правда ли?

– Несомненно.

– Скажите, Жорж, ведь вы были тогда увлечены мною? Были? Хоть самую малость?

– А разве можно было не увлечься вами в ту пору? Ни одна женщина в Карлсбаде не могла сравниться с вами. Но вы были так неприступны…

– Да, непреступна… – Олицкая усмехнулась. – Так ведь вы и не приступали! Если бы вы знали, милый доктор, как я ненавидела свой брак! Мои подруги веселились со своими молодыми женихами, мужьями, поклонниками, рожали детей, а я была привязана к больному старику. Мой муж был неплохим человеком, он заслуживал уважения, но временами я ненавидела его больше всего на свете, я даже желала ему смерти, а он всё жил, жил… Я знаю, что это мерзко, что это достойно всяческого осуждения, но это было так! И его сыновей я тоже ненавидела. Потому что они ненавидели меня! Милый доктор, если бы вы тогда проявили большей отчаянности, я бы забыла о приличиях и пошла бы за вами… Впрочем, всё, что ни делается, к лучшему…

– Счастье, что вас не слышит теперь Немировский, – заметил Жигамонт. – Он бы заподозрил, что убийца – вы.

– Он и так подозревает, – махнула рукой княгиня. – Этот господин уже извёл меня своими вопросами. Боря умел задавать неприятные вопросы, но он был просто младенцем по сравнению с вашим Немировским! Хотя, чёрт побери, он имеет все основания к подобным подозрениям. У меня, может быть, больше чем у других было причин для убийства… И я могла убить… Сколько раз мысленно я убивала… Иногда мне кажется, что смерти, происходящие в нашим доме, это какая-то материализация мысли. Моей мысли! И это страшно…

«Не чума, так скарлатина, – подумал доктор. – Не дом, а Преображенская больница…»

– Однако продолжим наш путь! – сказала Елизавета Борисовна и стегнула коня.

Жигамонт последовал за ней. Этой женщиной он был не просто увлечён тем летом в Карлсбаде, он любил её, по крайней мере, так тогда казалось. Она была невообразимо прекрасная, юная жена старого князя! Цыганские глаза с красивым разрезом, обрамлённые длинными пушистыми чёрными ресницами, матовая кожа, точёная фигура с осиной талией… Они часто гуляли вместе, благо Георгий Павлович, пользуясь положением врача, часто бывал в доме беспрестанно хворающего князя. Он был ещё не так стар тогда, но разгульный образ жизни сделал своё дело, организм его был изношен, что, впрочем, не помешало ему дожить до столь преклонных лет… Ни разу доктор не позволил себе заговорить о своих чувствах, ни разу не осмелился поцеловать гордую красавицу, предпочтя остаться её постоянным другом, а не промелькнувшим увлечением. К тому же скандал мог испортить его только-только пошедшую в гору карьеру. А она, оказывается, сожалела об этом…

Деревню миновали в объезд, пересекли речушку по деревянному мостку и оказались возле большого деревянного строения. Княгиня остановилась.

– Эта наша больница, – сказала она. – Для крестьян. Собственное моё заведение. Я его скоро как двадцать лет устроила.

– В высшей степени, нужное дело, – одобрил Жигамонт.

В это время на крыльце показался человек лет пятидесяти. Среднего роста, неопрятный, с давно не стрижеными волосами и заросшим щетиной лицом, он был одет во фризовую рубаху, потёртый жилет и белый, местами выпачканный халат, о полу которого вытирал руки.

– Ба! Ваше сиятельство собственной персоной! – хрипло сказал он.

– Здравствуй, Амелин! – приветствовала его княгиня.

– И вам не хворать, Елизавета Борисовна. Не ждал вас. Думал, дома вам занятий достаточно. Мрут у вас люди-то. А я Борису Борисовичу говорил, что сердце беречь надо…

– Ты скажи лучше, нет ли среди мужиков каких болезней?

– Так всяческие встречаются. Да что им поделается? Мужик – не барин, на нём скорее шкура рубцуется. Эпидемий сей год не предвижу, так что не извольте беспокоиться.

– Чаем-то не угостишь, эскулап?

– Отчего не угостить? Проходите в дом, – равнодушно пожал плечами Амелин, громко сморкнувшись в измятый платок.

Жигамонт помог княгине спуститься на землю и поднялся вместе с нею на крыльцо.

– Познакомьтесь, Георгий Павлыч, наш лекарь, Всеволод Гаврилович Амелин.

Амелин протянул жилистую, крупную кисть с желтоватыми ногтями:

– А вы, надо понимать, коллега из Москвы? Я намедни был в усадьбе, так мне про вас сказывали. Что ж, рад. Хоть посмотрю на знающего человека в нашей глуши. Да-с… В Москве-то я давненько не был. Стоит златоглавая-то? А, впрочем, куда ж она подевается. Небось, все церквы трезвонят, а в них пьяный народ стоит, пониже спины почёсывается…