Ели халву, да горько во рту - [34]

– Но зачем им это?

– А хотя бы из мести! Представь, что некогда князь Владимир чем-то сильно насолил Лыняеву. Может быть, это и была та тёмная история, которую нам нужно раскопать. И тот решил отомстить. И ему, и его ближайшему другу-поверенному.

– А старый князь?

– А ты исключаешь, что старик мог умереть и сам? Что его как раз и не собирались отправлять на тот свет, а просто так вышло? Лыняев – человек жестокий, завистливый и скользкий. К тому же умный, изворотливый. Такой способен на всё. А несчастную, безумную жену ему легче лёгкого было использовать в своих целях.

– Значит, вы подозреваете Лыняева?

– Я подозреваю всех в этом доме, кроме, пожалуй, старика Каринского и его внучки. Но одних больше, других меньше. Лыняев мне не нравится.

– Всех… – протянула Ася, переступая на мысках по мягкому ковру. – И священника?

– И священника тоже. Ношение рясы ещё не означает невинности. Священнослужители – такие же люди, как и все. С такими же страстями. Разве доказано, что у отца Андроника не могло быть причин мстить за что-либо семейству Олицких? Нет, не доказано. Значит, и версии этой я исключать не могу, – Немировский постучал пальцами по крышечке тавлинки и резюмировал: – Итого, подозреваемых на возу не уместить, а улик днём с огнём не наскрести… Вот, и ломай голову…

Глава 5

Ровно в полдень грянули колокола на всех московских церквах, затеяв дивную перекличку от окраины до окраины, переливами. Густо басили тяжёлые, большие колокола, звонко подтренькивали им маленькие. О, дивное колокольное многоголосие! Нет тебя чуднее во всём свете!

– Стой! Стой! – крикнул Романенко извозчику, схватив его за плечо.

– Тпру! – лошадь остановилась.

Василь Васильич поднялся, снял фуражку, и, бросив в неё перчатки, перекрестился размашисто и замер, вслушиваясь в колокольный перезвон. Его бирюзовые глаза заблестели восторженно, а тёмные волосы разметались по лбу.

Илья Никитич привстал следом, комкая в руках картуз и спешно дожёвывая кусок яблока, оставшуюся часть которого он проворно спрятал в карман. За эти несколько дней Овчаров всей душой привязался к московскому коллеге, оказавшемуся не только великолепным знатоком своего дела, но и человеком весёлым, простым, лишённым начальственной заносчивости.

Несмотря на все усилия сыщиков, выведать о судьбе семейства Палицыных удалось крайне мало. В Староконюшенном их помнили лишь несколько человек. Жалели их, отзывались, как о людях богобоязненных и совестливых. Пожилая вдова булочника, Агафья Самсоновна, бывшая доброй приятельницей Глафиры Егоровны Палицыной, долго рассказывала о ней, её муже и сыне. Она говорила так долго, так часто отвлекалась на посторонние предметы, что Овчаров уже не находил себе места, ёрзал на стуле, вертя в руках очередную баранку, которыми вдова угощала гостей. Василь Васильич же, кажется, вовсе не устал слушать старуху, мило улыбался, кивал головой.

– Запомни, Илья! – говорил он после. – Хороший сыщик должен любезно слушать всякого человека, дабы расположить его к себе. Для многих нет большего счастья, нежели излить душу кому-нибудь, а некому! Вот, если ты позволишь ему выговориться, он на радостях и в благодарность поведает тебе потом что-нибудь стоящее. А станешь торопить человека – так он замкнётся, и ничегошеньки ты из него потом не вытянешь никакими клещами.

– А ежели человек – ерунду плетёт? Баллады сочиняет? – сердился Овчаров. – Он мне пули отливать будет, а я, развесив уши, слушай его?

– Не нравится – не слушай, а врать – не мешай!

– Так как же не слушать, когда ты, Василь Васильич, только что сказал, что слушать надо?!

– Слушать надо то, что тебе нужно, а остальное пропускай мимо ушей, думай о своём, только улыбайся участливо и не перебивай. Твоих советов и мнений никто ведь не спрашивает.

Агафья Егоровна, в самом деле, оказалась единственной, кто поделился с сыщиками нужными сведениями. Старуха первое время состояла в переписке со своей подругой Палицыной вплоть до смерти её пять лет спустя после несчастья. Они с мужем осели в Звенигороде, что же стало с Кузьмой Григорьевичем, Агафья Егоровна не знала. Известив её о смерти супруги, он более не давал о себе знать.

– А как вы думаете, Федя мог убить? – спросил Романенко напоследок.

– Что вы! – махнула рукой старуха. – Он ведь всякое живое существо жалел. Такой ласковый мальчик был! Оклеветали его какие-то злодеи, вот что… И Нюточку тоже… Горе-то какое!

…Колокола умолкли. Сыщики снова сели, и Василь Васильич велел:

– Трогай! – оборотившись в коллеге, он произнёс: – Великая сила – колокольный звон, не правда ли? Нигде такого не услыхать! Только у нас! Вот, он – голос-то России нашей! Сердце замирает, как услышишь. Я, Илья Никитич, сам в детстве на колокольню бегал, звонил. И такое чувство было у меня, словно грудь вот-вот разорвётся от счастья!

Подъехали к Драгомиловской заставе, запруженной гружёными тюками возами въезжающих в Первопрестольную. Между возов ходили невозмутимые солдаты и штыками ворошили их содержимое, а хозяева досматриваемого имущества смотрели на них робко и со страхом. Бабы качали хныкающих детей, мужики переминались с ноги на ногу. Наконец, солдаты давали добро, и очередной воз тянулся дальше. У одного из них сломалась ось, и общими усилиями его сдвинули с дороги на обочину. На возу лежало множество тюков, пузатый самовар, сундук, а поверх всей этой поклажи сидела девочка лет трёх с босыми, перепачканными грязью ногами, в белой косыночке, покрывавшей её светлую головку, и сосала большой палец, с удивлением глядя на происходящее. Отец её, ругаясь чуть слышно, оглядывал поломку, а подле него стояли двое старших сыновей, мальчишки лет восьми и одиннадцати и с глубокомысленным видом смотрели на тележку. Вокруг них бегал небольшой чёрный пёс и звонко лаял. А мимо тянулись и тянулись возы.