Ели халву, да горько во рту - [20]

– Знаю, Любовицкий. Знаю и то, как ответил злословящим Тютчев:

Сын царский умирает в Ницце —

И из него нам строят ков…

«То божья месть за поляков»,—

Вот, что мы слышим здесь, в столице…

Из чьих понятий диких, узких,

То слово вырваться могло б?..

Кто говорит так: польский поп

Или министр какой из русских?

О, эти толки роковые,

Преступный лепет и шальной

Всех выродков земли родной,

Да не услышит их Россия,—

И отповедью – да не грянет

Тот страшный клич, что в старину:

«Везде измена – царь в плену!» —

И Русь спасать его не встанет.

Вы поддерживаете подлость, Антон Сергеевич.

– Когда подлость становится нормой, то её остаётся только поддерживать.

– Подлость становится нормой, когда такие, как вы, слагают ей гимн. У меня много работы, Любовицкий, поэтому не потрудитесь ли объясниться, зачем вы пришли?

– Ах, Пётр Андреевич, – вздохнул бывший писарь, поднимаясь, – как вы становитесь похожи на господина Немировского. Вот, слушаю-с вас, а вижу перед собой его.

– Считаю это комплиментом. Так что же вам угодно?

– Нет ли какой-нибудь любопытной историйки у вас? Я бы статеечку чиркнул-с.

– Я полагаю, что ответ вы знаете, – отозвался Вигель, поднимаясь.

– В таком случае, передавайте-с поклон Николаю Степановичу. Прощайте-с! – Любовицкий выскользнул из кабинета, притворив за собой дверь.

Как змея всякий раз вползает! – подумал Пётр Андреевич. А сколько в этом тщедушном борзописце явилось гонора, прежде придавленного ничтожеством собственного положения! Он допущен к известным литераторам! Он вскорости будет лицезреть Толстого! Это, впрочем, не так уж и сложно. Граф, как известно, людей не избегает, и к нему может явиться кто угодно. Но с каким чувством превосходства стал изъясняться этот господин Любовицкий! И только ли он! Нет, все, подобные ему! Особенно свысока смотрят они на полицейских. И добро бы только они смотрели так! Но уж иной благородный человек стесняется подать руку полицейскому, боясь быть уличённым в сочувствии реакции. Даже иные офицеры стесняются. Это мания, заразная болезнь, поразившая общество. Какой закон может быть там, где служители его почитаются за нелюдей и становятся кастой неприкасаемых?! А, если закона нет, то на чём будет стоять государство? На моральных принципах, которые есть далеко не у всех, а у кого есть – столь различны, что никак не могут ужиться? Развал… Развал… Вся надежда на нового Государя, на его здравомыслие. Может быть, удастся этому богатырю на троне вернуть разлившиеся реки в их русла…

И всё же неплохо, что Любовицкий решил зайти. Беседуя с ним, Пётр Андреевич, наконец, решил, как поступить с делом доктора Жигамонта, и, довольный нашедшимся решением, погрузился в бумажную работу, которая сразу же пошла значительно быстрее и легче.

– Ну, здравствуй, друг сердечный! – приветствовал следователь Немировский своего бывшего помощника и ученика. – Я лишь неделю в отпуске, а уж ты поспешил навестить! Рад видеть тебя!

Николай Степанович похлопал Вигеля по плечу и провёл в свой кабинет. Кабинет был небольшим, и первое, что бросалось в нём в глаза, была большая клетка, в которой посвистывал соловей.

– Куликом поёт, обрати внимание. Чудо, как хорош! У самого Саломяткина брал.

– А что Анна Степановна, здорова? – спросил Пётр Андреевич, усаживаясь.

– Слава Богу, – улыбнулся Немировский, отбрасывая со лба прядь серебристых волос. – Она должна вскоре вернуться. Решила отправиться к вечерней службе. Так что, если не торопишься, сможешь сам ей засвидетельствовать почтение. Ты же знаешь, как она всегда рада тебя видеть.

– Сегодня утром Любовицкий приходил, – сообщил Вигель.

– И что ж с того? – Николай Степанович туже затянул пояс длинного тёмно-зелёного халата, одетого поверх белоснежной сорочки. – Всё-таки, какое счастье, что он больше теперь не писарь у нас. Всякий раз страшно было, что он в газеты важные детали продаст. Что за человек! И ведь не глуп же! Желчи в нём чересчур много…

– Он вам поклон передавал.

– Премного благодарен, – Немировский поморщился. – А с каких это пор ты темнить научился, Кот Иваныч? Пришёл и тень на плетень наводишь. Я ж вижу, что ты по делу пришёл, так чего ж ты это дело за пазухой, как камень, прячешь? Давай его на белый свет – разберём совместно.

– Ничего-то от вас не скроешь, Николай Степанович! – покачал головой Вигель.

– И не пытайся, друг сердечный! Ты, конечно, следователь от Бога, но уж со мною покуда ранёхонько тебе тягаться. Выкладывай, что у нас стряслось?

– Вот, – Пётр Андреевич протянул старому следователю письмо. – Я получил его сегодня утром, и ума не приложу, как поступить.

Немировский надел очки и внимательно прочитал письмо. Свернув его и отдав Вигелю, он задумчиво произнёс:

– Любопытная история… Две смерти, записки с угрозами, призраки, странное поведение некоторых членов семьи – прямо роман выходит. А что твой доктор, с брызгу говорить не станет?

– Нет, Георгий Павлович человек серьёзный. Я его хорошо знаю.

Немировский хрустнул пальцами, извлёк из кармана тавлинку, понюхал табаку:

– А ты всё-таки лукавишь со мной, Кот Иваныч.

– О чём вы? – вскинул брови Вигель.

– О том, что ума не приложишь, что делать. Прочёл ты это письмо и подумал, что грех не помочь добрым людям, когда они просят. К тому же у тебя хорошие отношения с этим доктором, и тебе не хотелось бы подвести его. Но есть одна закорючка: не отпустит тебя начальство по неотложному делу на неизвестный срок, а отпуска ещё ждать надо. И вспомнил ты о старом-добром Николае Степановиче, которому сейчас всё равно делать нечего и который легко мог бы съездить в имение Олицких, тем более, что происходящее там не может не заинтересовать его! Ведь ты так рассудил? – с напускной строгостью спросил Немировский, вглядываясь в покрасневшее лицо Петра Андреевича.