Елена - [4]

III

— Как тебя зовут, девонька?

Добрые женские глаза внимательно и ласково глядят на ребенка.

— Рыжик.

— А Леночка кто?

— И Леночка тоже.

Воспитательница детского дома печально гладит златокудрую головку. Еще одна сирота. Сколько их прошло через ее руки…

Ветер войны уже унес огонь сражений далеко на запад. Теперь пламя бушевало в логове поджигателей войны. Как бумеранг, вернулся сюда этот огонь возмездия. Его принесли неугасимый гнев, боль, страдания все выдержавших, все выстрадавших советских людей.

На Родину возвращался бывший майор, бывший весельчак, бывший муж — Иван Ивченко. Не отпуск на побывку получил офицер. Костыль, пустой рукав гимнастерки да черная повязка на левом глазу были его увольнительной. Поезд шел на восток. Припав к окну, смотрел Ивченко на бесконечно дорогие ему места. Руины… Руины… Их не счесть. Разрушенные города, сожженные села, изрытая оспой воронок земля. Она так же изранена, как и он. Но вот уже понемногу расчищаются завалы, вырастают, словно грибы, землянки. Мерцают, будто светлячки, единичные огоньки в сплошном черном мареве: то окна чудом уцелевших комнат в огромных полуразрушенных зданиях. Повсюду живут люди. Живут, работают, строят. А вот и родные степные просторы. Тянет плуг тощая корова. И в удобренную кровью землю уже бросает сеяльщик зерно. Жизнь вступает в свои права.

Уцелевшая рука тянется к карандашу, и строчки, одна за другой, ложатся на серую бумагу фронтового блокнота. Карандаш и блокнот его друзья. Им поверяет он свои мысли и чувства.

Война пришла в тот год, когда Иван Ивченко закончил Харьковский институт журналистики.

В республиканском Центральном Комитете партии, в Киеве, его поздравили и дали назначение на юг в областную газету…

— Ну, Рыжик, теперь ты увидишь уже не игрушечные, а настоящие большие корабли с мачтами и палубами, — сказал Иван маленькой дочке.

— Ура! — весело захлопала в ладоши Леночка. А потом с любопытством спросила — Папа, а почему ты называешь меня Рыжик?

— А потому, что ты принесла нам с мамой солнышко. Вот посмотри в окошко. Оно такое же, как твоя головушка.

«Рыжик». С тех пор это имя закрепилось за ней, хоть справедливости ради нужно сказать, что цвет ее волос был скорее каштановым, хоть и с рыжеватым отливом.

— Попрощаемся, Рыжик, — обнял дочь Ивченко. — Я уезжаю на работу. А когда мама сдаст госэкзамены, вы тоже поедете на юг. Будем все вместе. Поняла, Рыжик?

Но Рыжику так и не пришлось увидеть тогда настоящие большие корабли с палубами и мачтами. Вместо этого она услышала рев самолета над поездом, увидела огромное слепящее пламя, неподвижное, застывшее лицо матери. Бойцы встречного эшелона, направлявшегося на фронт, похоронили вместе с другими жертвами воздушного налета и выпускницу-отличницу юридического факультета Светлану Сергеевну Ивченко. А документы матери передали начальнику эшелона, который вез эвакуированных в глубь страны.

— Считайте и нас ее отцами, — сказал немолодой солдат.

Бойцы его отделения, ехавшие навстречу сражениям, оставили начальнику эшелона свои довоенные адреса и львиную долю солдатского пайка.

Нелегок путь на запад под обстрелами вражеской авиации и артиллерии, мотоциклетных и танковых десантов врага, но и на восток ехать — не намного лучше. Теплушки, до верху наполненные горем, сутками стояли в тупиках, переформировывались, изменяя маршруты, увозя людей в неизвестность. На одной из станций Казахстана эшелон закончил путь. В детском доме, куда попала Леночка, бережно хранили ее документы, по всем фронтам разыскивали отца. А тем временем батальонный комиссар, ничего не зная о судьбе семьи, сражался в окружении. Был дважды ранен, но оставался в строю до тех пор, пока третья пуля не настигла его. Он без сознания упал на сухой, порыжевший бурьян…

IV

В большой светлой комнате четыре окна, четыре стола, четыре телефона. Один стол массивнее и нарядней. Он важно стоит на четырех резных дубовых ножках. На нем и письменный прибор подороже, чем на остальных: из белого мрамора. В высоком красном стаканчике десятка два очиненных карандашей. На остальных столах таких стаканчиков вообще нет. И графин с водой не чета своим собратьям. Он широк, с ручкой, закрывается не какой-нибудь притертой стеклянной пробкой, а хрустальной крышкой, увенчанной шарообразной пуговкой. К подножию нарядного стола протянулась персональная дорожка. За этим столом восседает заведующий отделом писем Яков Филиппович Курганский. Ограниченная редакционная площадь не позволила выкроить для заведующего отдельный кабинет. Поэтому завхоз редакции мобилизовал всю свою неуемную фантазию на то, чтобы любой посетитель сразу же и безошибочно определил, кто в этой комнате старший. Как трудолюбивый муравей, он тащил сюда все, что проходило через его руки. Так появилась бархатная дорожка, остаток от замредакторской, шикарный резной стул (видимо, за одним из таких гонялся в поисках клада неугомонный Остап Бендер) и огромная настольная лампа.

Курганский до самозабвения любил свой отдел. Опережая учетчиков, он зачастую сам распечатывал конверты, несущие радость или боль, спокойно-деловые или бьющие в набат. В письмах этих чувствовалась жизнь, не приукрашенная цветистыми фразами, а такая, как она есть, со всеми плюсами и минусами, радостями и горестями.