Элементал и другие рассказы - [17]

Он медленно пошел вперед, словно скованный тяжелыми цепями; и казалось, по крайней мере Грегори, что они идут по покрытой травой тропе прямо в ад. Каменная горка была вычищена от сорняков, листьев и травы; камни и половина кир­пичей выступали в солнечном свете как лунные горы. Потом они увидели то, что венчало уродли­вую кучу, и Кловер приглушенно вскрикнула.

— Нет, — Грегори покачал головой, — это не­возможно.

Голова, которая торчала на вершине каменной горки, была желтой, на первый взгляд похожей на капусту; щеки запали, глаз не было, рот зиял, воло­сы были спутанной, покрытой землей мочалкой, похожей на незаконченное птичье гнездо, но все же узнаваемой. Артур поднялся из глубин.

Грегори медленно обошел «каменный сад» и об­наружил, что чаша его ужаса еще не наполнена. На дальней стороне проросла еще одна голова. Бо­лее потрепанная, более обветшалая; просто череп, покрытый грубой желтой кожей. Казалось, она смотрит вверх на голову Артура, и легкий ветерок колыхал спутанную массу серых волос, создавая впечатление гротескного движения, словно она возмущалась двумя футами пространства, которое их разделяло.

Крики Кловер были дикой симфонией ужаса, которая заставила птиц подняться с ближайших деревьев и взлететь в безоблачное небо, словно ар­мии потерянных душ, стремящихся сбежать из Га­деса.

Грегори тоже думал о побеге, но знал, что убе­жища нет, и внезапно захотел вернуться в детство, чтобы снова писать свое имя на чистом листе бумаги. Он вышел вперед и посмотрел в мертвое ли­цо Артура.

— Зачем?

Ужасные черты запечатлели выражение ужаса, который был отражением его собственного.

Рождение

Гурни Слейд подстригал траву.

Газонокосилка гудела довольством и сообщала о своей новизне; о ней свидетельствовала и пленка масла, покрывающая рабочие части. Обезглавлен­ные травинки прыгали в блестящей зеленой эма­лированной коробке, в то время как сладкий аро­мат свежескошенного сена пробуждал забытые воспоминания из детства Гурни.

Солнце всегда светило в те минувшие летние дни.

Он вспомнил, как лежал в густой траве, которую оставляли нескошенной за коротко подстриженной лужайкой, уютно отдыхая на притупляющей чувства равнине, где ты не спишь, но и не бодрству­ешь. Позади раздавался звон чашек на блюдцах — это его мать накрывала стол для чая, впереди — отдаленный, приглушенный рев косаря.

Запах скошенной травы соединил мостом года, прежде чем железная рука схватила его сердце и вернула его обратно на гладкий зеленый ковер. Косилка стала словно телом без мозга; она зигзагом ходила по траве, двигатель затрещал словно от поднимающегося страха, потом она врезалась в садовую ограду, смяв блестящую коробку, прежде чем резко замолчать.

Мягкий летний ветерок качал ветви старого бу­ка; воробей сел на подстриженный газон и тщетно искал червей. Вдалеке раздавался лай собаки.

Гурни встал и огляделся. Он увидел сломанную косилку, потом инстинктивно посмотрел вниз.

Он подумал: «О боже!» — и понял.

Тело лежало на спине, невидящие глаза смотре­ли в безоблачное небо. Его лоб был гладким, лицо без морщин, зубы оскалились в смертельной улыб­ке, и одна рука, левая, сжимала перед белой ру­башки.

«Я мертв».

У него не было мозга, чтобы сформировать мысль, языка, чтобы произнести слова, только час­тичка разума, которая парила в шести футах над землей. Но он осознавал — существовал — знал.

Осталось только одно чувство. Зрение. Он не слышал, не чувствовал и не обонял — только видел. Но эмоции еще жили. Печаль и страх беззвучно за­кричали, потом слились и дали жизнь горю. Он оп­лакивал смерть своего тела и всего, что к ней отно­силось. Еды, питья, запаха свежескошенной тра­вы, стука дождя по лицу, гладкости белой кожи Кэрон...

«Кэрон!»

Она не вернется до десяти: через шесть или семь часов, но шок от находки этой штуки — лицо быстро темнело — вполне может убить ее, или еще хуже — свести с ума.

Его взгляд внезапно устремился к коттеджу: желтые стены были наполовину скрыты жимоло­стью, окна закрыты белыми нейлоновыми портье­рами — четыре комнаты, разделяющий их холл и пристроенная кухня звали его, и через секунду он был там, плыл по холлу, пересекал столовую; нечто вне измерений.

«Она будет искать меня». Бессловесные мысли неслись по маленькой комнате как невидимые волны. «Сначала спокойно. Она откроет двери, по­зовет меня по имени, выйдет наружу, заглянет в сарай. Не в сад, будет слишком темно. Какое-то время она не подумает выйти в сад. Недоуме­вающая улыбка пропадет, ее глаза расширятся, в голосе зазвучат первые отзвуки беспокойства. Красные мысли возникнут в ее мозгу, словно алые маки на могилах мертвых, и она будет прекрасным мотыльком, попавшим в летнюю грозу».

Словно новорожденный жеребенок, он быстро научился передвигаться из одного места в другое. Он подумал «спальня» — и оказался там, завис над большой двуспальной кроватью, глядя в длинное зеркало на гардеробе, которое отрицало его суще­ствование. «Кухня» ассоциировалась с «раковиной», и тут же он оказался в яме из нержавеющей стали, где сверкающие стены поднимались в белое с про­жилками небо.

«Надо... было... украсить»... Мысли бросили его в сарай, где пустые банки из-под краски, кисти, гнездившиеся в кувшинах со скипидаром, испачканная темперой стремянка и покрытая пылью пила смотрели на него с гневным упреком.