Электрический остров - [64]

Райчилин боялся думать о такой возможности даже про себя. Слишком уж необычны были его меч­тания. Скажи он о них какому-нибудь своему прия­телю из огромной плеяды людей, специально зани­мающихся тем, что не требует особых знаний и про­фессионального уменья, они засмеяли бы его. В их обиходе были совсем другие понятия: тот-то сел, того-то выгнали, этот проворовался, но вышел сухим из воды — вот как говорили его приятели, а он воз­мечтал о невозможном итак приблизился к исполне­нию своих желаний, словно после его рождения гадалка выбросила из карточной колоды одним движе­нием пальцев четыре туза…

— Боюсь, что и Нина с ним не справится! — ска­зал Улыбышев, и ему снова доставило удовольствие то, что он назвал ее по имени. Она как бы уже при­надлежала ему, во всяком случае была так близко, что от одного имени у него сладко заныло сердце. Борис Михайлович не желал вдаваться в подроб­ности, но понимал, что предупредить Райчилина сле­дует. Может быть, он что-то придумает. И сухо до­бавил:

— Вчера Орленов недвусмысленно заявил, что бу­дет продолжать нападение.

— Продолжать? — удивился Райчилин, и дирек­тора кольнуло притворство своего помощника. Впро­чем, Сергей Сергеевич сразу понял, что притворяться не к чему, и немедленно поправился: — Выгнать его, и все тут. Конечно, он спокойной жизни не даст. А для начала надо осрамить как следует! И не так, как вчера, такие уколы только раздражают, а так, чтобы он навек дорогу к нам забыл! И действовать надо только через жену.

— Если она согласится, — неопределенно буркнул Улыбышев. Сейчас, когда Райчилин снова ставил во­прос в лоб, он опять смутился. И так он с большим трудом выдерживал откровенную грубость помощника, а тут…

— Какого же рожна ей надо? — рассердился Рай­чилин.— Да вы говорили с ней напрямую о том, что ее ожидает?

— Кто же говорит напрямую? — поморщился Бо­рис Михайлович. — Немцы учат: «Чтите женщин, они вплетают розы небесные в земное бытие!»

— Ну да, — недоверчиво сказал Райчилин. — Я предпочитаю верить русской пословице: «Пока баба с печки летит, семьдесят семь дум передумает!» Вчера отказала, а сегодня уже жалеет! Поверьте мне!

— А что, может быть, ты и прав!— Улыбышев несколько оживился. Ему до сих пор было неприятно вспоминать о своем поражении…

— Чего проще проверить? — усмехнулся Райчи­лин.— Я сейчас видел Нину Сергеевну, она зани­мается какими-то подсчетами. Зайдите к вычислите­лям, поговорите с ней. Нам же не обязательно дово­дить ее до падения, важно, чтобы другие решили, будто она поскользнулась.

— Полегче, полегче! — недовольно проворчал Улы­бышев.

Вот этого чистоплюйства Сергей Сергеевич никогда не понимал. Он видел, что Орленова нравится Улыбышеву. По этой причине, желая быть полезным не только ему, но и замеченным ею, он потратил до­вольно много времени и изобретательности, чтобы по­мочь ей устроиться на новом месте. Он уже тогда предполагал, что вскоре птичка будет жить в своем гнездышке одна. А навещать ее будет другой орел. И вот, на тебе, Борис Михайлович, который думает точно так же, — в этом-то Райчилин мог поручиться головой, — вдруг делает голубые глаза и боится на­звать вещи своими именами. И, уже сердясь на своего незадачливого шефа, Сергей Сергеевич довольно грубо сказал:

— Никакая женщина сама на шею не бросится, ее заставить надо!

— Хорошо, хорошо, иди, — пробормотал Улыбышев. Некоторое время он оставался один, радуясь тому, что ему никто не мешает думать надо всем, что про­изошло и еще может произойти. Он уже не видел той картины, что сияла за окном, хотя по-прежнему смот­рел в окно. Другие картины и видения заслонили для него мир. Были среди них и приятные, от которых сладко щемило сердце, были и такие, от которых он недовольно морщился. Они проносились, как кадры фильма, в котором он сам был одновременно режис­сером, автором и главным исполнителем.

Многое не нравилось Улыбышеву в этом беззвуч­ном и стремительном фильме. Многое надо было еще переделать. Но главные герои и события были уже созданы, и теперь автор и режиссер волей-неволей должен был следовать по тому пути, по какому он их толкнул силой своего характера. Очень может быть, что ему встретятся еще и не такие болота и чащобы, какие представлялись сейчас, но сойти с выбранного пути было, в сущности, уже невозможно, ибо это при­несло бы полное поражение и крушение всех надежд. Если он и раньше не верил, будто есть умные люди, которые занимаются наукой и ее проблемами из чест­ного интереса к ней, из благородных побуждений, о которых они столь часто говорят, то теперь, когда он убедил себя, что Орленов сопротивляется только из ревности, он больше вообще никому не хотел верить. Беда лишь в том, что если и другие думают точно так же, как сам Борис Михайлович, то их труднее окол­пачить. Тут поневоле вспомнишь Наполеона: «Ошибка хуже преступления!»

От размышлений его отвлек надоедливый стук в дверь. Кто-то просился к нему робко, но настойчиво. Борис Михайлович выпрямился в кресле и крикнул:

— Войдите!

Вошла Чередниченко, и он невольно приподнялся с кресла.

Марина Николаевна никогда не заходила в его кабинет, если знала, что директор один. На совещания она приходила как можно позже, уверенная, что остальные уже собрались. В этом был виноват сам Борис Михайлович. А ведь он нравился Марине. Она этого и не пыталась скрывать. Может ли случиться, что нечто подобное произойдет и с Ниной Сергеевной? Не слишком ли сильно нажал он на пружинку и в этот раз? Может быть, переменились времена и нравы? Может быть, женщины этого нового поколения не столь податливы на обещания лучшей жизни? Ну, а раньше-то они были податливее? Как произошло, что его бывшая жена, для которой он создал, казалось бы, все мыслимые удобства, все-таки ушла от него, пред­почтя довольно бедную жизнь провинциальной актри­сы? Конечно, он может говорить, как он и делает, что ее увлекла склонность к искусству… Но на самом-то деле, — он это точно знает, — она ушла обратно в театр только потому, что ничего другого не умела. А она ушла бы и в экономисты или в счетоводы, лишь бы уйти… Почему же это произошло? Но додумать он боялся, лучше было обвинять во всем её.