Ельцин. Кремль. История болезни - [39]

Сначала Михаил Сергеевич звонил часто. Но чем ближе был 1987 год, тем реже раздавались звонки. Борис Николаевич был убежденным коммунистом, старательно посещал партийные мероприятия, и его тогда вовсе не тошнило от коммунистической идеологии. Но в рамках этой идеологии он был, наверное, самым искренним членом партии и сильнее других партийных боссов стремился изменить жизнь к лучшему…»

Коржакова трудно упрекнуть в особой любви к бывшему своему патрону. Больше, чем он, Ельцина не раздевал , пожалуй, никто. Тем ценнее эти утверждения.

Наверное, Ельцин образца 1987 года действительно был еще искренним коммунистом – насколько это, конечно, возможно – верящим в торжество перестройки.

Даже Горбачев косвенно подтверждает это. В его мемуарах, где через слово он пытается побольнее уколоть Ельцина, есть, например, такой пассаж.

Когда на Политбюро обсуждался проект праздничного доклада генсека к 7 ноября, Ельцин раскритиковал документ в пух и прах. Потому как тот был недостаточно идейно выдержанным.

«В докладе смещены акценты в пользу Февральской революции, в ущерб Октябрьской, – в изложении Горбачева восклицал он, – недостаточно показана роль Ленина и его ближайших соратников; несоразмерны по подаче материала индустриализация и коллективизация».

«Как видите, замечания проникнуты духом консерватизма и идеологической догматики. Таков был Ельцин тогда», – подводит генсек-неудачник жирную черту.

Он явно хочет показать этим двуличность и лицемерие своего извечного соперника, но на деле лишь подтверждает мою правоту. Ельцин, не в пример многим другим членам Политбюро, не кривил душой. Он лишь верил в то, во что хотел верить: черта, присущая всем без исключения истероидным личностям, артистам и беременным женщинам…

Чем больше времени проходило с момента появления Ельцина в столице, тем сильнее разочаровывался он в происходящем, а Политбюро и генсек, в свою очередь – в 1-м секретаре МГК. Они никак не могли понять друг друга.

Масла в огонь только подлила ситуация, случившаяся в августе 1987 года, когда Ельцин поднял на Политбюро вопрос о демонстрациях и митингах. Он сказал, что трудящиеся страстно желают митинговать не только в праздники, и надо позволить вырваться наружу их возвышенным чувствам.

Горбачев отреагировал на предложение вяло. Пропустил фактически мимо ушей, и молчание это Ельцин воспринял как знак согласия.

Вскоре он на свой страх и риск утверждает правила проведения митингов и демонстраций в Москве. Отныне гражданам позволялось, заблаговременно подав заявку, устраивать манифестации в любое удобное время.

Руководство страны узнало об этом нововведении из газет. Тут было от чего прийти в ярость. На сентябрьском заседании Политбюро Ельцина едва не разорвали на кусочки. Больше всех бесчинствовал Лигачев. Он кричал, что коммунист Ельцин покусился на самое святое – партийную дисциплину, и разве что не предлагал его публично четвертовать.

Тут надобно пояснить, что по этому поводу между секретарем МГК и Политбюро обострения случались и прежде.

За пять месяцев до того, 6 мая, в Москве произошло невиданное по тем временам действо: активисты приснопамятного общества «Память» устроили несанкционированный митинг прямо у стен Кремля.

Пикетчиков собралось прилично: человек 500. С плакатами и транспарантами они выстроились на Манежной площади и стали требовать встречи с Горбачевым или Ельциным.

Так вот. Ельцин, вместо того чтобы разогнать молодчиков силой, благо и плакаты были у них соответствующие, пригласил их всех в Моссовет, куда они и отправились походной колонной, шокируя непривычных еще к плюрализму горожан.

И не суть, о чем шла речь на этой двухчасовой встрече. Важно, что партийный работник нарушил неписаные аппаратные каноны, не посоветовавшись с вышестоящими товарищами , фактически пошел на поводу у бородатых наглецов. Он даже вступил с ними в дискуссию – весьма, кстати, вялую – то есть поставил себя на одну ступеньку с нарушителями порядка.

За эту вольность Бориса Николаевича долго жучили на Политбюро. Но все как с гуся вода. И полугода не прошло, как он снова полез на те же самые грабли.

Ясное дело, после всего случившегося Горбачев защищать вольнодумца не стал. Напротив, он санкционировал создание специальной комиссии, которая должна была разобраться в действиях секретаря МГК. И это оказалось для Ельцина самым сильным ударом: он-то по-прежнему считал, что работает на генсека.

В расстроенных чувствах Ельцин пишет Горбачеву гневное и одновременно слезное письмо. Он обижен на весь мир. Ему очень жалко себя – такого несчастного, несправедливо униженного – и Борис Николаевич тщательно смакует эти сладострастные чувства, словно неврастеничная курсистка. (Разве что слезы не капают на листок, оставляя чернильные кляксы.)

Смысл письма сводился к тому, что он, Ельцин, хотел оправдать высокое доверие генсека, но секретари ЦК относятся к нему холодно, работать в Политбюро он не может по причине своей прямоты, парторганизации плетутся в хвосте событий, аппарат надо сокращать, и вообще перестройка буксует.

«Я неудобен, – пишет Борис Николаевич, и пелена жалости застилает глаза. – Число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам в работе. Этого я от души не хотел бы… потому что, несмотря на Ваши невероятные усилия, борьба за стабильность приведет к застою».