Эль-Ниньо - [16]

— Дикий народ! — негодовал Ваня. — Понятно, почему у их деревни даже названия нет.

С кем получилось наладить контакт, так это с детьми. Они приходили на Пляж стайками по пять-шесть человек. Не купаться — они почему-то вообще не купались в море — а специально, чтобы посмотреть на нас. При этом никогда не подходили близко к Лагерю. Будто бы существовала невидимая черта, которая делила Пляж на две части — деревенскую и нашу. На своей половине они могли часами стоять и разглядывать нас. Как мы обедаем, играем в карты, валяемся на песке. Мы махали им руками, приглашали подойти ближе. Дети не трогались с места.

Как-то раз я набрал горсть конфет и пошел к ним. Гостинцы держал в вытянутой руке, чтобы они видели, и улыбался самой доброй улыбкой, на какую только был способен. Когда приблизился шагов на десять, все дети с визгом убежали, остался только мальчик лет семи. Он смотрел на меня, прищурив один глаз и наклонив голову набок. На чумазой физиономии — испуг, интерес и вызов — все одновременно. Я подошел и протянул конфету. Он взял ее, и сразу же спрятал руку за спину. Испуга в глазах стало меньше.

— Амиго! — я ткнул себя в грудь. — Костя! — Я протянул всю горсть конфет и кивнул на убежавших ребят, которые внимательно наблюдали за происходящим с безопасного расстояния. — Пор амигос! — Показал ему, чтобы он сложил ладони лодочкой, высыпал конфеты и сказал, чтобы шел к друзьям.

Понадобилось еще две горсти конфет, чтобы нас перестали бояться. Еще немного печенья и сгущенного молока — и мы знали всех детей по именам и даже могли немножко болтать с ними. Разговоры выходили очень веселыми. Мы говорили слово по-русски, например, «Костя», или «Ваня», или «конфета», а ребятня покатывалась со смеху. Потом они что-нибудь говорили на своем диковинном языке, и приходила наша очередь смеяться.

Наступило 25 декабря, или день одиннадцатой зарубки на крышке ящика. Или какой-то там по счету пузырь времени по Шутовской теории летоисчисления. Ваня был большим мастером по придумыванию теорий. Каждый день, или раз в два дня, он выдавал какую-нибудь новую теорию, что-нибудь объясняющую в мироздании. Он обстоятельно излагал мне новую теорию под шум волн, после чего мы оба про нее забывали. Но были у Вани и любимые теории, например, эта, про пузыри времени. Он возвращался к ней раз за разом, дополнял, исправлял. Без конца спрашивал меня, что я об этом думаю. Один раз пристал даже к Деду. Но Дед его не дослушал, заставил сделать инвентаризацию всего нашего продовольствия.

История с пузырями оказалась прилипчивой, как глупая песенка. Хочешь отделаться от нее, а не можешь, вертится в голове, проклятая. Лопаются пузыри. Поел, поспал, отстоял вахту, искупался, поел. Если разобраться, то и вся моя предыдущая жизнь мало чем отличалась от теперешней. Ну, ходил в институт, читал книжки, проводил время с друзьями, а по сути — все то же. Поел, поспал, поел, поспал. Лопаются пузыри. Пук-пук-пук. Что-то яркое и радужное возникает из мыльной воды, но только с тем, чтобы в нее же превратиться. Пук-пук-пук. Я поймал себя на мысли, что звук лопающихся пузырей, который по идее должен был звучать только в моей голове, доносится почему-то со стороны моря. И не пук-пук-пук, а скорее тук-тук-тук.

Шутов, бродивший по колено в воде, собирая мидии в брезентовое ведро, выпрямился и застыл на месте, вслушиваясь.

— Едут! — вдруг заорал он и, высоко вскидывая ноги, побежал к берегу. — Наши едут! Слышите?

Звук приближался, становился отчетливей. Теперь уже стало ясно, что это работает двигатель. Дед, который возился в трюме «Эклиптики», тоже услышал этот звук, его взлохмаченная голова показалась над фальшбортом.

Из-за Малой Колокольни появился знакомый нам белый катер местной полиции. За штурвалом сидел голый по пояс рулевой, а рядом, развалившись в кресле, человек в песочном мундире. Фуражку с высокой тульей он придерживал рукой, чтобы не унесло ветром. Это был сеньор Камачо. Он помахал нам рукой, мы замахали в ответ.

Катер сбавил ход, описал плавную дугу и мягко ткнулся носом между двух больших камней. Камачо, не теряя выправки, переступил через борт и, ловко перепрыгивая с камня на камень, добрался до сухого берега.

— Добрый день, молодые люди! — он был в хорошем настроении. — Где команданте Михаил?

— Я здесь! — Дед спустился по штормтрапу с траулера. Он не стал скакать по камням, как Камачо, шел прямо по воде. Руки его были по локоть в солярке, на лице тоже виднелись черные разводы, даже борода была запачкана.

— О! Маленький ремонт! — воскликнул Камачо.

— Да, — ответил Дед. — Прошу, — он жестом пригласил чиновника пройти в наш Лагерь.

— Спасибо, — Камачо отвесил церемонный поклон.

Стало понятно, что визит был официальным.

Я пододвинул ему один из стульев, которые мы перетащили с траулера. Дед наскоро вытер руки ветошью.

— Чайку организуй! — бросил он Ване. Ваня, которому не терпелось узнать, в чем дело, с недовольным видом отправился разжигать горелку.

— Очень хорошо! — Камачо обвел взглядом Лагерь и улыбнулся.

Он удобно устроился на стуле, закинул ногу на ногу, достал из кармана мундира золотой портсигар, открыл и протянул Деду.