Экзистенциализм. Период становления - [101]

…Опять же мой горячо любимый Николай Михайловский. Он, когда ставит тему «героя и толпы», говорит о героизации толпы! То есть каждый человек «толпы» должен выйти из толпы и стать героем, субъектом. Субъектом истории и субъектом своей жизни. Надо в принципе преодолеть момент отчуждения, манипуляции. Очевидно, что ни Тойнби, ни Ортега не ставят такой задачи – вообще уничтожить это разделение, превратить весь народ в субъект действия. Испанский философ считает, что народ принципиально и неустранимо несовершенен. И всегда лишь небольшая часть людей проявляет активность и ответственность. Он считает, что это нормально; плохо, когда совсем этих людей нет, а пассивная масса все заполнила. То есть, с одной стороны, не нужно выстраивать какую-то жесткую систему отбора, элит и толпы, а с другой стороны, невозможно, да и не нужно «героизировать толпу» (как мечтали народники, вслед за Михайловским и Лавровым), делать всех субъектом истории. У него тут такая средняя линия в политике. Позиция Хосе Ортеги-и-Гассета и Арнольда Тойнби (как либералов с сильным влиянием аристократизма Ницше и творческого порыва Бергсона) колеблется между последовательным эгалитаризмом и последовательной элитарностью. (Вспомните традицию либерализма еще с античных времен. Да, правит демос. Но… во главе демоса все-таки стоит аристократ Перикл, который направляет демос, руководит им и указывает, куда ему идти.) Он не строит социальную теорию о иерархии, но он и не чужд этим моментам. Ведь он – и человек Просвещения, и ницшеанец, и либерал, но и немного аристократ. Ему дорога демократия и равенство, но важно и высокое в культуре.

Здесь очень важно подчеркнуть, кто конкретно – «человек-масса», а кто относится к «творческому меньшинству», это никак не фиксировано, не объективировано (как, скажем, в концепции святого Августина до самого конца света неясно, кто – гражданин «Града Божьего», а кто – «Града Земного», ибо водораздел свершается в сердце человека). Здесь нет попытки построить на этой оппозиции социально-политическую конструкцию. (Могу это сказать в оправдание Ортеги-и-Гассета.) И ничто в принципе не мешает, кроме инерции и привычек, человеку выйти из состояния бессмысленного и пассивного «овоща» и стать творцом своей судьбы и истории.

– Но если все люди станут элитой, тогда не останется людей массы?

– С моей точки зрения, именно это и является идеалом. Чтобы все (или почти все) люди стали субъектами, творцами и лидерами. А с точки зрения Ортеги-и-Гассета, это невозможно даже как мечта. Он, важно подчеркнуть, вообще здесь находится в обороняющейся позиции. Он говорит, что всю жизнь, всегда историю творило ограниченное количество активных и ответственных людей. А потом тех захлестнула волна, пришла толпа пассивных людей и захлестнула, утверждая собственное право на агрессивную пассивность и посредственность.

– Как я понимаю, он все свое творчество посвящает описанию негативного сценария?

– Да, но в конце он пишет про свои заветные Соединенные Штаты Европы.

– А он видит что-то позитивное в человеке-массе?

– Нет, поскольку он разбирает идеальный тип, и этот тип – страшилка, идеальная в своей завершенной одиозности. Этот тип такой выступает в связке, в оппозиции: творческое меньшинство – это хороший парень, а человек-масса – это плохой парень! Так что, в общем, в самом человеке-массе ничего хорошего нет. И Ортега рисует идеальный тип.

Другое дело, что, с его точки зрения, человек-масса сам по себе очень плох, но это – чудовищный и неожиданный побочный продукт каких-то хороших вещей, тенденций, явлений. Он ведь не против того, чтобы наука и техника развивались, чтобы меньше людей умирало, не против либеральных свобод. Но вот он считает, что это просто неожиданное побочное следствие проекта модерна. То есть если отвечать на ваш вопрос, то сам по себе человек-масса – это, скорее всего, образ зла, поскольку этот идеальный тип концентрирует в себе черты, с точки зрения Ортеги-и-Гассета, устрашающие и чудовищные. Но само это зло диалектически является побочным продуктом и порождением каких-то хороших тенденций и может их уничтожить.

Ортега-и-Гассет интересен тем, что он не резко разрывает с разумом, с Просвещением; он хочет из чистого разума сделать жизненный разум. Просвещение – это не плохо, надо только понять, что оно пришло к кризису и распаду. Демократия – это не плохо, надо только понять, что она породила свою противоположность в виде человека-массы. То есть он мыслитель такой неконтрастный, непронзительный, неэкстремальный. Он говорит не о трагическом, не об отчаянном, не «все погибло!». Он скорее говорит: вот, смотрите, с одной стороны, так, а другой стороны, этак. Он не доводит противоречия до каких-то крайностей. По стилю и духу Ортега-и-Гассет не революционер мысли, а реформист мысли.

– Что вы можете сказать о его воззрениях на образование?

– Во-первых, у него, в духе проекта модерна и Просвещения, церковь должна потесниться и уйти куда-то на обочину, а в центре духовной жизни должен встать Университет. Не просто как место штамповки специалистов, а как такая ключевая ценность. Но при этом сам Университет должен радикально измениться: утратить свой характер узкой специализации, утилитаризма, объективизма и позитивизма. Философия должна стать другой. Тут нет какого-то противоречия. С одной стороны, университет становится центром всего, с другой стороны, он меняется, реагирует на какие-то вызовы времени.