Экзамены - [6]

Больше всего любил Уздечкин этот момент снятия пробы. Уже месяц продолжалась его карьера судового кока. Поскольку капитан Дорофеев взял Уздечкина и на второй рейс, значит, считал он, испытательный срок им выдержан.

Золотистый бульон, на который Уздечкин долго дул, сгоняя жар, оказался в меру соленым, ощутимо сладковатым, дивно ароматным и, самое главное, клейким: губы от тройного ершового навара слипались, будто от меда.

— Ну, как генеральская уха? — спросил Бурнин, с вожделением заглянув в котел.

— Адмиральская, — поправил Уздечкин.

— У-у!.. — восторженно загудел Бурнин. — Ну, пацаны, под такую похлебку не грех и это самое…

Карнаухов вскинул на него глаза, полные удивления, недоверия и надежды. Перехватив этот взгляд, Бурнин самодовольно засмеялся.

— Ага, Пескарь Ершович, что бы ты без меня делал! Пропал бы, понял. Вот учись, покуда я жив!

Неторопливой поступью Бурнин отправился к протоке.

Был уже вечер, но в этих северных краях июньское солнце не спешило прятаться. Долго катилось оно над сопками и утесами, прежде чем укрыться за высоким таежным горизонтом. И начались тогда светлые сумерки с голубым беспечальным небом, со спокойной, блестящей, как ртуть, водой в Реке и узенькой, разделявшей остров надвое протоке.

Этот низкий, заросший кустарником остров расположен был напротив поселка Временного. С острова были видны оба крутых, застеленных богатой тайгой берега, хорошо просматривался также вытянутый на несколько километров деревянный, на скорую руку собиравшийся поселок, аэродром перед ним и поросшие лесом отроги, теснившие поселок к Реке, а ниже по течению из тайги выступали, один против другого, на разных берегах, два утеса с бледно-розовыми ссадинами скал — створ будущей плотины. Встанет через несколько лет здесь еще одна гигантская бетонная стена. И все видимое с острова изменится, исчезнет, так же как исчезнет и сам этот остров.

Карнаухов привстал, высматривая, куда и зачем удалился Бурнин. В обещанное чудо он не верил. Но Бурнин вышел из-под обрывчика, держа за горлышко бутылку с отмокшей, сползшей к донцу этикеткой.

Он по-хозяйски разлил в эмалированные кружки.

— Я не буду! — предупредил Уздечкин.

Бурнин и Карнаухов выпили, крякнули, закусили разваренными ершами, сплевывая кости в сторону.

— Бывают же чудаки на свете! — философски-бесстрастным, хотя и с потаенной насмешливостью тоном заговорил Бурнин после того, как выхлебал половину миски ухи.

Карнаухов ел молча, сосредоточенно и поглядывал на свою опорожненную кружку и на кружку Уздечкина, в которой светлела невыпитая водка.

— А мне не хочется, — спокойно сказал Уздечкин.

— Нет, если организм не принимает, то конечно, — продолжал иронизировать Бурнин. — Болезненность, значит, завелась, тут уж ничего не скажешь. А вот мы с Пескарем сейчас еще по одной. Точно, Пескарь?

— Угу, — не успев прожевать, промычал тот.

Не пить в кругу пирующих приятелей — тяжелое испытание. Нерадостно наблюдать, как нормальные в общем-то ребята вдруг неестественно возбуждаются и принимаются размахивать руками, громко и много говорить, причем каждому не терпится высказать свое. Слушать никто не хочет и не может.

Выступал в основном Бурнин, которого Уздечкин недолюбливал. Самым большим человеческим пороком Уздечкин считал хамство. Он был убежден, что в своих поступках надо быть последовательным. Поэтому, подозревая Бурнина в хамстве, он и не стал пить с ним водку.

— Ты думаешь, я такой, да? — спрашивал Бурнин у Карнаухова, но задиристым взглядом то и дело косил на кока. — Лыком шитый, да? Думаешь, на «Ласточке» не мог бы капитанить? А ты знаешь, что у меня десять классов полностью и аттестат зрелости в полном ажуре? Между прочим, Дорофеев не дальше ушел, у него тоже только десятилетка. Только Дорофеев десантником не был, а у меня тридцать прыжков, понял? Мне Скорин лично говорил: ты парень боевой, ходи зиму на судоводительские курсы, а весной я тебе теплоход дам. Верку ты знаешь, она секретарша у Скорина. Она тебе подтвердит. Да… Слушай, а зачем мне теплоход? Чтоб нервы, понял, в шиверах трепать, инфаркт раньше срока заработать? Не, я человек скромный. Не надо про меня в газете писать. И по телевизору не надо, я обойдусь. Мне здоровье дороже лишней полсотни в зарплате. Нет, что положено, я сделаю. И пришвартуюсь, и отчалюсь, и палубу помою, и движок прошприцую. Надо будет — пластырь на дырку положу, воду из трюма откачаю. Но за баржи отвечать я не хочу! Пусть за них капитан трясется, раз у него зарплата больше!

— Не, Леха, давай лучше к мужикам уйдем! — вступил уже заметно осоловевший Карнаухов. — У них полная воля. Помнишь, в Михайловке муку сгружали? Ха-арошие мужики! Тайменя берут сколько надо. А харюзов — вообще… У них рыбы знаешь сколько? К ним начальники на машинах из Среднереченска приезжают. Надо тайменя — четвертную отдай! Они меня звали, чес-слово! «Брось, — говорят, — эту волынку, давай к нам, мы вольно живем». Их в Михайловке не трогают. Там брошенных домов до черта. Займем и будем жить. Как другу предлагаю, Леха!

Уздечкину тоже запомнились михайловские грузчики. «Ласточке» навязали тридцать тонн муки для Михайловского сельмага, и потому на сутки пришлось задержаться с выходом из Среднереченска. В малолюдную эту деревеньку, смотревшую на Реку с высокого и обрывистого берега, пришли под вечер. Часа два бегала между домами продавщица сельмага, сопровождавшая муку, пока нашла грузчиков. Но зато каких типов она привела! Бородатые, нечесаные, одетые в драные обноски. Карнаухов не испугался и навязался к ним в артель, стал таскать мешки с мукой на берег.