Экзамен - [63]

– Будет экзамен? – спросила рыженькая. Служащий вскинул руки кверху, словно на него нападали, и замахал ими, будто расчищал стекло. И бодрым шагом удалился, видно было, как он вошел в приемную деканата. Свет в приемной зажегся, и служащий затворил за собой дверь.

– Я тут задыхаюсь, – сказала Клара. – Пойду пройдусь по галерее.

– Тебя не пустят туда, – сказала рыженькая.

Андрес поглядел на Хуана, который что-то писал в записной книжке. Андрес встал и пошел вместе с Кларой к двери, придержал дверь и пропустил Клару вперед. Они молча пошли по галерее, Андрес тронул дверь одной аудитории и убедился, что она заперта.

– Здесь пахнет еще хуже, – сказал он. – Чем дальше, тем невыносимее становится, но и мы, наверное, приспосабливаемся. Странно, что с каждым днем нас это все больше раздражает.

– Вполне может статься, как ни странно, что к каким-то вещам мы не приспосабливаемся, – сказала Клара. – Дай мне, пожалуйста, руку.

Так, словно в руке у него была сама ее жизнь, он осторожно поддержал Клару, которая не решалась идти дальше.

– Ты холодная как лед, – сказал он. – Плохо себя чувствуешь?

– Нервы. Никак не совладаю с собой.

Он изо всех сил старался, чтобы она не заметила, как дрожат его руки. Ему вспомнился их ночной поход и как потом, уже вдали от нее, он сравнивал все это —

– немного, пожалуй, разочарованный —

с движением сонатной темы, которая возникает и нарастает, – потом, после концерта, на площади под деревьями, – и ничто, даже лишний звук не способен испортить ее красоты —

Но сейчас она была тут, он чувствовал ее руку в своей руке. Звук – вещь необходимая, плоть любой недостижимой мысли.

– Все чересчур затянулось, – сказала Клара. – Странно, что столько всего навалилось на нас сразу. Вчера вечером я слишком много ходила, слишком много всего видела во сне, сегодня слишком много ела, концерт тоже был слишком, и уж совсем слишком – переживания в метро, когда пса столкнули на рельсы, когда —

– Значит, пса столкнули.

– Это было мерзко. Он у меня до сих пор перед глазами.

– Да, такие вещи потом долго стоят в глазах, – сказал Андрес. – Мы такие мягкие. Я не знаю, известно ли тебе, что чувствующие пластины – из желатина.

– Сегодня мне хочется не быть собою, – сказала Клара. – Как только вспомню, что еще вчера я была счастлива, хотя мне казалось, что я страшно зла. Целую драму устроила из-за того, что ждала Хуана, а он опоздал на полчаса.

– Смотри, – сказал Андрес, легонько сжав ее руку. За поворотом, к которому они подошли, два человека снимали портрет. Один снял портрет с гвоздя и передал другому, который ногою поддерживал лестницу. Еще два портрета были уже сняты и стояли в углу на полу.

– Полная перемена, – сказала Клара. – Какие идиоты.

– Нет, не полная. Они хотят сменить и всех остальных, но начинают с самых беззащитных.

– Ты о ком говоришь? – спросила Клара, глядя на него.

– Пожалуй, о нас, – сказал Андрес. – Но портретах на стене. Однажды мне пришла в голову мысль: что бы чувствовала прекрасная музыка, обладай она сознанием? Не так уж невероятно представить такое, правда?

– Прелестная мысль, – сказала Клара. – Жаль только, о чем-то похожем уже написано в журнале, который ты наверняка не читаешь, он называется «Страшные истории».

– Неужели? – сказал Андрес. – Ну-ка, расскажи.

– Рассказ совершенно дурацкий, – улыбнулась Клара. – Единственная его прелесть – в главной идее: можно вообразить такое измерение (на другой планете, например), где то, что мы называем музыкой, есть форма жизни.

– Прекрасно, – сказал Андрес. – Отныне я буду сотрудничать с этим журналом.

– А я буду твоей усердной читательницей. А что было бы, если бы музыка обладала сознанием?

– Ничего, просто я вообразил себе ужас прекрасной музыки, которая чувствует, что живет в недостойных устах, какая-то посредственность, например, ее насвистывает. Например, Моцарт, которого играет этот Мигелетти. Я подумал об этом, когда понял —

– то есть я вижу это уже давно, но сегодня —

увидел, как некие ценности, эти портреты, если хочешь, совершенно безоружны в руках типов, которые складывают их в углу. Они даже не уничтожают их, просто засовывают в угол.

– Никто не позволит засунуть себя в угол, если он сам к этому не склонен, – сказала Клара, с интересом вслушиваясь в свистящие. – Но вот что ужасно. Ты, по крайней мере, чувствуешь себя загнанным, хотя и не знаешь точно, кто тебя загоняет и почему. А подумай о тех, кто уже не висит на своих гвоздиках, но по-прежнему чувствует себя портретом на стенке и не понимает, что его уже давным-давно забросили в угол.

– Вроде того, кто среди ночи надел маску, маскарадный костюм, да так и остался, один в потемках.

– Не знаю, – сказала Клара. – Одно могу сказать: я себя чувствую так, будто за мной гонятся. И не думай, что только из-за Абеля. Это совсем другое. Со вчерашнего вечера, когда почувствовала, что ноги вязнут в земле… Это так трудно объяснить, Андрес. Гораздо труднее, чем сдать экзамен.

– У вас, по крайней мере, есть экзамен, – сказал Андрес и, выпустив ее руку, пошел вперед, к открытой галерее.

– Есть, а потом? – донесся до него голос Клары.

– Свое «потом» тебе придется открывать самой, – сказал он и повернулся к ней лицом к лицу, враждебный. Клара продолжала смотреть на него вопросительно. Поскользнулась на сыром полу, и Андрес поддержал ее. Теперь он держал ее обеими руками, остановив в пространстве, прямо перед собой. Кожа на щеках и на носу у нее блестела влагой, и она смотрела на него, ожидая большего. «Что я могу дать тебе, чего бы у тебя не было, – подумал Андрес. – Ах, если бы ты могла спастись, ты и Хуан…» Он вдруг увидел,