Экспресс в Зурбаган - [6]

Поэтому едва Андрей возник в зале, его тут же встретили, усадили за столик у окна, вежливо поинтересовались, чего именно он желает… «Пожрать и водки!» — мрачно сказал Андрей, ловя сам себя на мысли, что, оказывается, он хочет сегодня напиться.

Ну а почему бы ему сегодня и не напиться?

А пошло оно все!…

Вот так.

Гуляем.

В мрачном одиночестве.

***

…Когда тебе недавно исполнилось семнадцать, и ты — миловидная, длинноногая и притом неглупая девица, для тебя настает время подводить первые в твоей жизни итоги. Твое детство в общем и целом закончилось, впереди — таинственная юность, девичество, то-се, в твоей душе и во всем твоем теле — множественные непостижимые ощущения и желания… И — что же дальше?

А дальше — ничего внятного, дальше — сплошной безрадостный туман и скука смертная.

Потому что — какие такие перспективы могут быть у тебя при такой-то жизни? Отца у тебя не было сызмальства, ты даже представления не имеешь, что оно такое — отец, а мать…

А что — мать? Мать как мать: сколько ты себя помнишь, у твоей матери всегда была своя особая, отстраненная от твоих детских, а затем и девичьих интересов и чаяний, жизнь. Нет, она, конечно, за тобой исправно ухаживала, кормила тебя и одевала, но ведь более-то — ничего! Более-то ничего — вот ведь как!

Сколько ты себя помнишь, твоя мать была предана одной единственной, всепоглощающей заботе и одному единственному стремлению — найти для себя мужа. И все-то в этом деле у нее почему-то не ладилось: сегодня у нее был дядя Петя, на завтра намечался дядя Гриша, на следующей неделе вырисовывался какой-то дядя Вася… Но — никто из них больше трех дней, а максимум — больше одной недели отчего-то не задерживался: будто внезапным шальным ветром их всех уносило.

Сразу после того, как их уносило, мать ударялась в непременную тоску и слезы, а ты забивалась в свой уголок и мечтала поскорее вырасти — для того, чтобы переступить порог этой квартирки и никогда больше сюда не возвращаться. Или даже так — являться сюда один, предположим, раз в неделю, чтобы посмотреть на мать, погладить ее по голове, потому что — от самой себя-то какой смысл таиться — ты всегда любила свою мать, и затем уйти обратно на целую неделю, и пускай твоя мать живет себе да поживает — хоть с вновь приобретенным мужем, хоть без мужа…

Да… Но прежде, чем уйти и не вернуться, тебе нужно найти место, куда можно было бы уйти и откуда можно было бы не возвращаться. Вот только как тебе найти такое место, где тебя ждут?

Может, выйти замуж? Но оно вроде еще и рановато, да и не за кого, да и тошнит тебя об одной только мысли о замужестве, на мать глядючи. Неужели так оно всегда и будет — тоскливо, бессмысленно, безнадежно?…

Вечереет, мать уединилась на кухне с очередным кандидатом в мужья. Ты выползаешь их своего уголка, вытираешь слезы, беззвучно открываешь дверь, выходишь на улицу и бредешь по ней неведомо куда.

Ах, Рита-Ритка-Маргаритка, и зачем ты только на свет родилась?…

***

От своих невеселых дум Рита очнулась только тогда, когда подошла к некоему освещенному зданию, на котором читалось «Три сосны».

Основательно стемнело, порывами налетал холодный ветер, а внутри, наверно, было тепло, там, было видно, ели и пили, и, кажется, играла музыка. Вдобавок к тому, что Рита озябла, она была еще и голодна: из-за матери с ее очередным женихом, засевшими в кухне, Рита никак не могла пробраться к холодильнику, и все, что она сегодня съела — это бутерброд с утренним чаем. Деньги у Риты имелись, и она, поколебавшись, решила зайти внутрь заведения.

Шум, гвалт и грохот оглушили Риту, едва только она переступила порог. Девушка растерянно застыла у порога, и стала осматриваться.

Под визг музыки на эстрадке выплясывали три полуголые девицы. Несколько явно пьяных мужчин суетились рядом, старательно пытаясь повторить все то, что выделывали девицы: у мужчин ничего не получалось, они скользили, оступались и падали, а публика смотрела на все это и хохотала. Возле столиков с выражением равнодушия на лицах торчали официанты. За столиками сидели посетители: какие-то мрачные типы, размалеванные женщины, старик в широкополой драной шляпе, и еще один старик — с обнаженным торсом…

На столах много водки, под столами — пустые бутылки, а вот свободных мест, сколько Рита не приглядывалась, похоже, не было. Только за крайним столиком одиноко сидел какой-то мужчина, держал в руках стакан, и мрачно смотрел в окно. К этому-то столику она робко и направилась.

— Извините, — обратилась Рита к мрачному мужчине, — у вас здесь не занято? — И неожиданно для самой себя жалобным голосом добавила. — Здесь столько много всяких людей… и сесть негде…

Мужчина оторвался от созерцания тьмы за окном, взглянул на Риту, затем взглянул еще раз, основательнее, и сделал жест рукой: садись, дескать, если хошь.

Рита присела на краешек стула, зябко повела плечами… Зря она сюда пришла, честное слово. Уйти, что ли? Наверно, она так бы и сделала, если бы не голод, не холодный ветер за окном, а теперь еще и дождь, оставлявший на черном стекле длинные мокрые следы.

Рита понимала, что коль уж она сюда пришла и, тем более, уселась за столик, следует, вероятно, подозвать официанта и сделать заказ. Однако как именно здесь подзывались официанты — голосом, жестом или как-то еще — Рита не имела никакого понятия. В конце концов она решила, что, вероятно, официант обязан ее заметить сам, а, заметив, подойти — но прошло пять минут, прошло десять минут, прошло и пятнадцать, а к ней никто не подходил.