Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное - [25]

Крупнейший русский сатирик XVIII века Антиох Кантемир во многом следует по стопам Прокоповича – а иногда и просто перефразирует его проповеди.

Прокопович дал русской литературе и образец торжественной оды – «Епиникион», написанный на трех языках – русском, латинском и польском, – в честь победы под Полтавой. Петр изображен на поле Полтавской битвы. Некоторые исследователи находили, что Пушкин в своей «Полтаве» наследует Прокоповичу, опирается на его текст (впрочем, практически любое изображение битвы в одах XVIII века так или иначе наследует «Епиникиону»):

Блисну огнем все поле; многия воскоре

излетеша молния; не таков во море

Шум слышится, егда ветр на ветр ударяет,

ниже тако гром з темных облаков рыкает,

Яко гримят армати, и гласом и страхом,

и уже день помрачи дым, смешен со прахом.

Страшное блистание, страшний и великий

град падает железный; обаче толикий

Страх не может России сил храбрых сотерти:

не боится, не радит о видимой смерти.

Но егда тя, о царю и воине силный,

узре посреде огня, объять ю страх зелный,

Вострепета и крайней убояся страсти,

да бы в едином лицу всем не пришло пасти[29].

Иногда Прокопович отдает дань «ученой», высокой поэзии, а иногда его стихи приближаются к народной песне – таково, к примеру, стихотворение «Плачет пастушок в долгом ненастьи»:

Коли дождусь я весела ведра

и дней красных,

Коли явится милость прещедра

небес ясных?

Ни с каких сторон света не видно, —

все ненастье.

Нет и надежды. О многобедно

мое щастье!..[30]

Феофану Прокоповичу мастерски удаются эпиграммы («К лихорадке», «К Селию»), он прекрасно владеет малой формой:

Речь Господня к рапу малодушному

Не бойся нимало, поне же я с тобою!

Не смотри на страхи, когда ты со мною.

О сердце трепетное! Перестань дрожати,

полагай надежду в моей благодати[31].

Он позволяет себе шутить – к примеру, его перу принадлежит целый цикл «Благодарение от служителей домовых за солод новомышленный домовому эконому Герасиму»: отец Герасим умел варить отличное пиво, и все обитатели дома, включая даже «малых детей» (то есть школьников), его за это благодарят. Этой улыбки никак невозможно найти у серьезнейшего Стефана Яворского – и здесь тоже Прокопович гораздо ближе по духу к Петру. Недаром надгробная речь Петру, которую он произнес, пронизана глубоко личным чувством утраты:

«Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великаго погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? Ох, как истинная печаль! Ох, как известное наше злоключение! Виновник безчисленных благополучий наших и радостей, воскресивший аки от мертвых Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший прямый сый отечествия своего отец, которому по его достоинству добрии российстии сынове безсмертну быть желали, по летам же и состава крепости многолетно еще жить имущаго вси надеялися, – противно и желанию и чаянию скончал жизнь и – о, лютой нам язвы! – тогда жизнь скончал, когда по трудах, безпокойствах, печалех, бедствиях, по многих и многообразных смертех жить нечто начинал»[32].

Феофан Прокопович оставил два латинских трактата – «Поэтику» (1705) и «Риторику» (1706–1707), в которых излагал мысли о природе искусства, утверждающие идеалы Античности и Возрождения. Он сторонник высокого призвания поэзии: она должна заниматься не «изящными пустяками», а возносить «хвалы великим людям и память об их славных подвигах передавать потомству», она может «поведать о тайнах природы и о наблюдениях над движением небесных светил», она обязана «наставлять и гражданина, и воина, как жить на родине и на чужбине». Наставлять она может и монарха. Но ей нельзя быть нравоучительной и дидактичной, она должна «мешать приятное с пользой». Прокопович выдвигал очень разумные требования к художественному слогу: больше ясности, меньше украшательства, которым так грешило барокко. Удивительно, что еще до Ломоносова Прокопович различал высокий, низкий и средний слог.

Но постепенно расхождение между потребностями русских читателей и способностью русской литературы разговаривать с ними становилось все больше: насквозь архаичная, сурово религиозная, торжественная литература Петровского времени отставала от стремительной, любознательной, открытой миру эпохи. А значит, совсем скоро должны были появиться люди, стремящиеся писать по-новому – так, как велит эта новая эпоха.

Все разумно и по правилам

Из жизни общечеловеков

Так постепенно, шаг за шагом, год за годом, в русскую литературу просачивались европейские веяния. А в европейской культуре уже владычествовал классицизм. Вряд ли кому-то из читателей этой книги надо специально объяснять, что такое классицизм: еще из школьного курса литературы все помнят: вера в разум, побеждающий страсти, в силу просвещения, побеждающего гибельное невежество; ориентация на античные образцы; вера в то, что следование канонам и правилам в искусстве помогает создавать прекрасные произведения.

Все помнят, что в драматургии обязательны три единства (места, действия и времени), что писатель обязан просвещать читателя, показывать ему образцы героического и гражданственного поведения, обличать и высмеивать пороки – и что жанры делятся на высокие и низкие в зависимости от их предназначения. Образцы поведения задают высокие жанры: трагедия, ода, поэма; высмеивают пороки низкие жанры: басня, сатира, комедия. Трагикомедия не приветствуется как смешение жанров. Прозе не достается особого внимания, поскольку она считается предназначенной для публицистики и научных трактатов – и жанр романа, считающийся низким, не получает практически никакого развития. Он изображает случайное, сиюминутное – но классицизму важна не правда, не факт, а правдоподобие: то, что совершенно точно может быть, похоже на истину. Экзотический факт отбрасывается как случайность, а правдоподобный вымысел приветствуется.