Экспедиция в один конец - [7]

— Как жизнь, товарищ дважды еврей? — задал вопрос ариец Забелин, обращаясь к согбенной спине бизнесмена–антиквара, протиравшего заскорузлой ладонью рябящее желтоватыми надтреснутыми волнами "венецианское" зеркало.

— А, процветаю, — отмахнулся тот, не оборачиваясь.

— Курево имеется?

— Какое‑то левое… Из Москвы завезли. "LM". — Яша подоткнул к остренькому подбородку просопливленный шарфик. — Какая‑то баба залетная притаранила. Американские, говорит. Я ей: ты глянь в любую лавку, о таком куреве здесь никто и не слышал. А она: у нас, мол, даже реклама есть: "LM" свидание с Америкой, хе. Дурят их, понял как? А я и скажи: если насчет свиданий, то лучше б ты "Беломорканал" привезла… Тут все ясно: свидание закончено.

— Ну, давай пару пачек по баксу… — Забелин достал бумажник.

— Я по баксу и брал!

— Брал ты центов по пятьдесят, не делай мозги. А потом мне давно полагается скидка. Как надежному клиенту. Кто не заложит. Военно–морскому офицеру, ясно?

— Бывшему, — поправил Забелина Яша.

— Бывших офицеров не бывает, — парировал тот, бросая на колченогий журнальный столик, якобы восемнадцатого века, две мятые бумажки. — А что торгуюсь с тобой, то не от азарта и не от жадности это, Яша. Когда в обойме патроны на счет, стреляют исключительно одиночными.

— Выберешься, — вздохнул Яша, признав справедливость подобного аргумента.

И пошел Забелин дальше, мимо парка, где на лужайке, установив вместо ворот пустые жестяные бочки, лентяи с социальными пособиями гоняли в футбол. Евреи и негры вперемешку.

Над океаном и бруклинскими многоэтажками висел яростный мат:

— Ты… тра–та–та… сыграл рукой! Я видел!

— Чего ты… тра–та–та… гонишь!

— У тебя чести нет, сука!

— Да пошел ты на!..

— Да пошел ты весь!

Забелин вдруг отчужденно осознал, насколько он стар. Уже сорок шесть, приехали. И нет никакого желания погонять мячик по зеленой еще травке; а ведь как раньше любил он это занятие…

Пришла пора этакой созерцательности. Бредет как старик меж вековых деревьев старого парка, вспугивая хлопотные стаи голубей с медного ковра опавшей листвы, смотрит умиленно на серых нью–йоркских белок, вертко шмыгающих по голым ветвям, и в голове — ни единой мысли, а так — хаотичные воспоминания о былом — прожитом, как оказалось в итоге, бездарно, с категорически отрицательным результатом.

А ведь был когда‑то флот мощной державы, вера в эту державу и гордость ее защитника, было окрыляющее ощущение единства офицерского строя под револьверно хлопающим на ветру алым гюйсом с окантованной белым контуром звездой, трепет перед своим преображением — как внешним, так и внутренним, когда влезал он в черную морскую форму, и, конечно же, упоительность обязательно должных сбыться перспектив: дальних походов, пирушек с друзьями на берегу в компании нежных девушек, восторгающихся тобой — молодым, сильным и мужественным… И теплое Черное море, и горьковатый ветер из степей, и крымские звезды… А будущее? Кто из них тогда задумывался о нем? Нет, думать‑то отстранение думали, но как о чем‑то скучновато–сытом и обеспеченном. А ему, имевшему московскую квартиру, и вообще незачем было преждевременно огорчаться какими‑либо дальнейшими бытовыми сложностями: ну, наслужится, выйдет в эту самую космически далекую пенсионную отставку, и будет впереди еще целая жизнь, место в которой он себе, безусловно, найдет.

Крымская хрупкая девушка Зоя, подарившая ему сына, уже давно умерла, сын женился на американке и уговорил его, Забелина, продав квартиру, переехать к нему в Штаты, а он и согласился — с решимостью обреченного. И что им руководило — до сих пор и сам не поймет. Опротивело все, наверное. То, чем он жил, пошло прахом. Все ценности. Ложные, как выяснилось. Неложными оказались торгашество, наглость, сила, умение хапнуть и оттолкнуть ближнего, а то и убить его, если мешает он тебе в дележе того или иного сладкого пирога.

Да, ему попросту тяжко и муторно стало жить в стране, напоминавшей кладбище всего былого. И — уехал.

А далее последовали предсказуемые в общем‑то события: деньги испарились благодаря прогару бизнеса сыночка, с кем рассталась капризная и очень логичная американка, претерпев абсолютно невыносимое для ее натуры финансовое недомогание.

Сыночек отбыл на заработки в Канаду, а он, Забелин, пошел трудиться таксистом. Купил на последние деньги подержанный "Линкольн", взял в аренду радио и начал кататься по дебрям города и штата Нью–Йорк, тупо зарабатывая доллары.

Особо себя он не утруждал, главное — чтобы хватало оплатить рент квартиры и нормально поесть, но вот‑таки случилась незадача — "Линкольн" угнали.

И тут же другая беда грянула: затяжной жестокий радикулит.

О работе таксиста с постоянной сверлящей болью в позвоночнике, отзывавшейся пламенным взрывом на каждом ухабе и снопом искр в зачарованных очах, надолго можно было забыть. Лечение представляло проблему: на инвалидность, дающую льготы, он не тянул, а гуманизм докторов выживал здесь лишь на обильно удобренной долларами почве.

И вот уже прошли две недели, как он перебрался в "шахтерский" райончик, сняв комнату у бедной соотечественницы, живущей в Штатах нелегально и работающей сиделкой на дому у умирающих больных СПИДом и раком. Начав ту форму жизни, что определяется неопределенным термином: "существование".