Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - [77]

Перед разверстой могилой была прочитана еще не одна молитва, но Мерри всматривалась в деревья, откуда то и дело выглядывали белые голуби, покорно дожидаясь конца церемонии. Она подумала, что когда все закончится, их снова соберут в клетки и повезут на другие похороны. На сотни похорон. Все это было настолько нелепо, но трогательно, что она даже забыла, что когда-то не любила Новотного. Все, что было с ним связано, уже не имело для нее никакого значения. Теперь даже странно было думать, что когда-то этот человек для кого-то что-то значил.

И все-таки мать плакала. Не навзрыд, не безутешно, но Мерри более, чем кто-либо из собравшихся, готова была поверить в искренность этих сдержанных рыданий, которые передавали горе вдовы. Она даже подумала, что мать и в самом деле любила этого человека — а может, просто испытывала угрызения совести из-за того, что не любила его. Трудно понять. И сама чувствовала себя виноватой — оттого, что ей в голову приходят подобные мысли у открытой могилы. Самое ужасное в этих похоронах было то, что ей там стало интересно. Но вероятно, решила Мерри, это потому, что раньше она не присутствовала на похоронах.

После похорон Мерри решила остаться в Лос-Анджелесе до начала учебного года. Она надеялась, что за эти три недели мать сумеет оправиться. Элейн была не очень хорошей матерью, но ведь и Мерри была не очень-то хорошей дочерью. И самое малое, что она могла сделать — это побыть с матерью и хоть как-то ее утешить.

В продолжение следующих нескольких дней она пыталась изо всех сил помочь матери приспособиться к новой жизни после смерти Гарри. Она уговаривала ее пойти погулять по пляжу, поехать кататься по пустыне, но Элейн отказывалась выходить из эйфории собственного горя. Она сидела в гостиной, вся в черном в самую жару, отказывалась от еды и говорила только о Гарри Новотном — какой он был хороший человек!

Мерри скоро почувствовала, что общество матери ей в тягость, а ее разговоры наводят тоску. Мерри по сути вела все домашнее хозяйство и выполняла всяческие прихоти гостей, нескончаемой вереницей приходивших выразить сочувствие. Она страшно устала от них, но даже и это оказалось ей под силу вынести. Она же раньше никогда не знала, как это бывает, когда в доме оплакивают покойника, и решила, что так оно и должно быть.

Ей было спокойно только в компании Лайона. Ему исполнилось тринадцать и он, хотя и был по-прежнему туповат, временами проявлял блестящее остроумие, что забавляло ее. К тому же они пришли к молчаливому взаимопониманию, наблюдая каждый вечер за театрально-фальшивыми стенаниями Элейн о добром человеке, по которому она носила траур. Он ведь был совсем не таким, как она его во всеуслышанье аттестовала, — равнодушный отец, а с недавних пор еще распутник и пьяница. В последние же годы он даже не скрывал своего полнейшего безразличия к Элейн.

Мерри все могла бы стерпеть, если бы не три «гарпии», которые каждый вечер поодиночке или сразу все вместе навещали Элейн, чтобы вместе помолиться и погоревать с ней об усопшем. Мать странным образом избегала всяческих объяснений, не отвечала на вопросы, и Мерри никак не удавалось склонить ее к откровенному разговору об этих пришелицах. Но вот как-то совершенно случайно Элейн приоткрыла завесу тайны: однажды вечером, когда они покинули ее, она спросила у Мерри:

— Ты веришь в жизнь после смерти?

— Не знаю, мама, — ответила она, стараясь не обидеть мать. Конечно, она ни во что не верила.

— А она существует, — сказала мать так, будто это было само собой разумеющимся, и таким тоном, словно сообщала Мерри, что сегодня — четверг.

Мерри пропустила это мимо ушей, но на следующий день вышел из гостиной перед самым приездом трех женщин, чтобы подслушать их разговор с лестницы. Несколько минут поговорив о том о сем, одна из них сказала:

— Сотвори вместе с нами молитву, сестра!

Мерри услышала шелест платьев: они преклонили колени, и потом до ее слуха донесся невнятный рокот голосов, читающих молитву. Это было просто невыносимо. Она убежала к себе в комнату.

Мерри поняла, что мать в ней совершенно не нуждается. А сама она не собиралась составить матери компанию в ее путешествиях в фантастический мир, который она выдумала себе для утешения, в ином же сочувствии и даже в ином обществе мать не нуждалась. И Мерри здесь уже совсем не нравилось, не нравилось, что приходится безмолвно лицезреть этот слезливый спектакль, это показное посвящение горю и религии. Но куда ей деваться? Надо еще как-то убить целых две недели, оставшихся до начала осеннего семестра в Скидморском колледже, и она уже воображала, как патетически будет выглядеть ее ранний приезд в Саратогу-Спрингс: она появится там точно сиротка, которая лишилась отчего дома. Она была уже слишком взрослой для того, чтобы напрашиваться к Джеггерсам пробыть эти две недели у них в Нью-Йорке, но еще недостаточно взрослой для того, чтобы снять номер в гостинице и провести там две недели в одиночестве. Хелен Фарнэм все еще в Европе и должна вернуться только за два дня до начала семестра в Рэдклиффской школе. А отец в Испании, снимается в «Нероне».