Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - [5]

О, чувствуешь ли ты, скажи мне, дорогая,

Как вся душа моя, томясь, изнемогая

От силы чувств своих, летит к тебе в тени?

Слова любви моей — сжигают ли они?

Да-да, вы из-за них дрожите в лихорадке,

Минуты эти мне мучительны и сладки![2]

— Подумай о горечи этих слов, о той страстной горечи, с которой он говорит о своем отвращении к «красивым словам», с чьей помощью он пытался заставить ее не замечать его уродливого лица. Это же крик боли! Ты можешь это почувствовать?

— Ох, миссис Тэтчер, я же стараюсь вовсю, да только… Знаете, это меня как-то смущает…

— Ладно, пусть смущает, но не парализует. Нельзя же быть таким застенчивым… Ну-ка, поцелуй меня!

— Что?

— Поцелуй меня! — Категоричность и резкость этого приказа была ей на руку. Ей надо было захватить его врасплох. Хотя бы сначала.

Он заколебался, отвел глаза, потом перевел взгляд на нее и с необычайно трогательной неуклюжестью, медленно, нерешительно и осторожно, словно боялся что-то сломать, поцеловал ее. А потом еще раз — увереннее, и в третий раз, уже почти совсем по-настоящему и вроде бы даже с удовольствием.

— А теперь повтори строчки, — скомандовала она. — «О» чувствуешь ли ты, скажи мне, дорогая…»

Он начал опять. Теперь в его голосе слышалась страсть, и хотя ему еще было далеко до совершенства, это, по крайней мере, уже было нечто похожее на декламацию, на настоящую актерскую декламацию, и его речь уже звучала эмоционально и убедительно. Пока это еще выходило грубовато, но начало было положено.

Она сказала, что у него получается гораздо лучше и что его монолог уже начинает звучать так, словно он обращался к девушке, а не к зрителям, и, пока он размышлял над ее похвалой и вспоминал только что прозвучавшие строки и свои ощущения, она взяла его ладонь и провела ею по своему телу от того места, где она лежала, к груди.

Потом она выпроводила его, похвалив за прогресс, и сказала на прощанье, что они достаточно потрудились в этот вечер.

Лишь на следующий день она смогла обнаружить, сколь благие результаты имела ее отчаянная авантюра. Амос появился на пороге ее дома в назначенный час и снова прочитал тот же пассаж. Он читал лучше, чем когда бы то ни было. А она предложила ему, чтобы он поупражнялся во время танца, и только тогда поняла, что правильно сделала, что все получалось великолепно, как она и рассчитывала. Он крепко прижимал ее к себе, уже довольно уверенно и даже чувственно. Он не целовал ее на этот раз, но явно не забыл, что произошло накануне вечером, и не пытался скрыть этого. Она поцеловала его сама, едва коснувшись губами, почти игриво, и словно дернула за взрыватель. Его страсть пробудилась подобно вулкану. Он обхватил ее и стал покрывать поцелуями, едва не пожирая ее рот.

Они упали на кушетку и яростно и нетерпеливо занялись любовью. Конечно, он все делал неловко, ведь полыхавшая в нем грубая и невинная страсть не знала еще ухищрений сексуального искусства. Он мощно вонзился в нее и стал погружаться и выходить, весь содрогаясь, точно дикий зверь. Затем, утомленный, лег подле нее, положив голову ей на грудь, а она трепала его волосы. Она позволила ему немного отдохнуть, но потом, словно это был лишь короткий перерыв в репетиции, заставила повторить роль. Теперь в его интонациях появилась та глубина чувства, которой ей так не хватало раньше, тот оттенок печали, то осознание хрупкости человеческой души, какую трудно было ожидать от невинного мальчика, неспособного это не только выразить, но даже вообразить себе.

Она понимала, что это была безумная затея, но она увенчалась успехом. Все получилось так, как она того и хотела, и после всего случившегося он смог исторгнуть из себя то, что она и намеревалась извлечь из него. Снова и снова они занимались любовью, а потом она садилась, нагая, на измятых, сбитых простынях и заставляла его декламировать, декламировать… Кровать, говорила она ему, — своего рода сцена, и к тому же кровать, как и сцена, — это площадка для проявления страсти.

Когда пришла пора давать три представления «Сирано», оказалось, что ее усилия не прошли даром. Он был великолепен, и только благодаря ему отлично выглядели и остальные актеры. Это был его и ее триумф. Ее лебединая песня.

Через неделю после последнего представления она пригласила его на конную прогулку, и он согласился, решив, что они опять будут заниматься любовью. Они выехали в весенний лес. Воздух был чистым и теплым. Был один из тех прекрасных дней, какие бывают лишь у подножия гор, когда можно не то что забыть, но на какое-то время отвлечься от их великолепия и строгой величавости, точно эти гиганты милостиво согласились остаться незамеченными. Они спешились и легли в высокую траву, но она привела его сюда не затем, чтобы отдаться. Она собиралась проститься с ним.

— Больше мы никогда не увидимся, — сказала она ему.

— Никогда?

— Никогда, — повторила она. — Я скоро уеду отсюда. И ты тоже.

— В колледж, и только.

— И все же… — начала она. Она осеклась и потом, задумавшись на мгновение, спросила ело: «Тебе хочется уехать?»

— В колледж? Конечно, хочется.

— Ты бы мог… — начала она и замолчала.

— Мог что?

— Нет, хватит мне вмешиваться в твою жизнь.