Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - [45]
Потом сестра снова поставила будильник и ушла. Измученный, он лег на кровать и попытался не слушать тиканья. Эх, все бы ничего, если бы этот хитрожопый лекарь не использовал такие громкие ходики…
Аборигенки, как иногда называли их Хелен и Мерри, сбились с ног. Не то чтобы их мог взбудоражить или даже заинтересовать грядущий визит в школу Мередита Хаусмена, но Хайди Крумринд, самая аборигенистая из всех аборигенок, подслушала телефонный разговор Мерри с отцом и пошла трепать об этом по школе, со своей идиотской широкой улыбочкой, которая обнажала уродливые «шины» на верхних и нижних зубах, и уверяла, будто ей сама Мерри сказала, что он приезжает. Ну, если говорить точно, то есть совсем точно, то так оно и было. Но сама постановка вопроса — что, мол, Мерри ей рассказала — была ложью, и Мерри рассердилась.
— Но чего же еще ждать от Крумрихи? — сказала Хелен. — Тут и удивляться нечего.
— Я знаю. Я и не удивляюсь. Но это как укус комара. Можно не обращать внимания, но все-таки неприятно.
— Знаю. Только не стоит потеть из-за этого.
— А я и не потею никогда, — сказала Мерри игривым, деланно хитрым тоном.
Конечно, если говорить о внешних проявлениях, она была права. Уравновешенность, самообладание и уверенность в себе — качества, которые, как считают, являются результатом обучения в престижной частной школе, едва ли могли бы проявиться в ком-либо лучше, чем в Мерри. Она была умненькая, симпатичная, яркая и сама это прекрасно знала. Но еще она была дочерью Мередита Хаусмена, и ей приходилось защищаться от окружающих, от их слишком поспешно предлагаемой дружбы, от нередких вспышек враждебности — оборотной стороны той же медали. И чем более глухую защиту она могла возвести, тем более блистательной и экзотической она представала в глазах своих однокашниц, которые любое проявление самообладания и самоуверенности объясняли либо завидной утонченностью ее натуры, либо презренным снобизмом.
Она, конечно, обрадовалась скорому приезду отца. Ей было шестнадцать, она несколько месяцев проучилась в одиннадцатом классе, и с того лета, что они провели вместе — с Карлоттой в Швейцарии — видела отца всего два раза. Летом она обычно уезжала в детский лагерь в Нью-Гэмпшире, где приятель Сэма Джеггерса руководил кружком танцев и пения. Каникулы она проводила с семьей Фарнэмов в Дариене или Палм-Бич. Она не особенно-то огорчалась тому, что все эти годы почти не виделась с отцом. Она помнила, что брата Викки Далримпл в возрасте четырех лет услали в школу, потому что Далримплы тогда были в Индии, и он не видел родителей до шестнадцати лет. Викки ей как-то рассказывала об этом. Семейство Далримплов в полном составе приехало в школу к Энди, и Энди бросился к своим тете и дяде с криком «Папа! Мама!» — потом ему очень вежливо объяснили, что он ошибся и принял за родителей не тех. Что ж, это всего лишь одно из проявлений «бремени империи», или как это там называется. На ней тоже лежало бремя.
В любом случае им-то было несложно узнать друг друга. Конечно, она изменилась, сильно изменилась с тех пор, как он навещал ее в последний раз. Вся ее детская пухлость исчезла, и благодаря строгой, даже фанатичной диете она приобрела великолепную, как у юной сильфиды, фигуру. Она выросла на дюйм или два, и ее фигура теперь отличалась той пленительной сухопаростью, которая составляет секрет обаяния лучших манекенщиц. Но вытянувшись, став стройненькой и лишившись дурацкой детской пухлости, которая так портила ее внешность еще пару лет назад, она обрела отточенную ясность черт, выдававших ее сходство с ним.
Так что она не опасалась, что они не узнают друг друга. В действительности единственное, что заботило ее, был самый первый момент встречи. Она без особого энтузиазма думала о том, что эта встреча может вылиться в исполненную патетики драматическую сцену. Ей хотелось, чтобы все прошло как можно более обыденно, просто, естественно — как встречаются после разлуки со своими родителями провинциалы, какие-нибудь работяги-аптекари, или деревенские адвокаты, или мелкие служащие крупных корпораций. Она даже завидовала непринужденной будничности таких встреч, этих невыразительных «приветиков», горячих поцелуев, удивленно-радостных восклицаний, точно люди не виделись какой-нибудь месяц-другой.
Поэтому она не стала дожидаться его в главном вестибюле, чтобы поминутно выглядывать — не едет ли? — из огромного окна, из которого открывался вид на подъездную аллею от ворот школы. Она осталась у себя в номере, притворилась, будто читает, и ждала, когда кто-нибудь, например, Крумриха, истошно завопит, увидев лимузин, и всем объявит, что он приехал.
Все произошло не так уж и плохо. К ней вошла Викки Далримпл и сообщила, что ее отец внизу, и Викки, кажется, поняла, отчего это она сидит у себя в номере и так невозмутима. Внизу толпились стайки девочек, которые оказались там якобы случайно, а вовсе не для того, чтобы глазеть на них, но Мерри на них не обращала никакого внимания. Ведь к ней приехал отец! И вот он уже спешит к ней навстречу:
