Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - [38]

Словом, ему можно расслабиться. Или нет? Если, допустим, какой-нибудь репортер — убийца из «Тайма» — подкрался бы сюда, сжимая в кулаке стилет, тогда ему бы пришлось предупреждать каждый его шаг, догадываться, какое впечатление произведут на него Мередит и Карлотта, и потом попытаться мысленно проследовать по всем хитросплетениям прохождения материала от пишущей машинки до первой верстки. Но нынешняя ситуация его озадачила. Что-то тут недоговорено. На поверхности все было абсолютно спокойно, но ему это не внушало доверия. Слишком уж все безмятежно. Он ничем не мог подтвердить свои подозрения, но все равно у него было такое ощущение, что что-то не так, что у Мередита и Карлотты что-то не клеится и что их взаимная предупредительность и учтивость — лишь маскировка. Для «Палса»? Для него? Друг для друга?

Надо подождать и понаблюдать. Он надеялся, что поймет, в чем дело еще до приезда репортерши.

Усилием воли он опять заставил себя прислушаться к тому, что говорит Мередит. Речь шла о неореализме, о новых итальянских картинах и о том, что американцам следовало бы тоже выпускать подобные фильмы. Что ж, это как раз то, что нужно для «Палса», Они представят его умным, проницательным и тонким ценителем искусства. И если Мередиту так уж необходимо «разогреться», репетируя будущее интервью с ним, то Фредди не возражает.

Он только хотел еще успеть подставить лицо под лучи рефлектора, а то вечернее солнце давало не слишком хороший загар.

На террасу вышла Карлотта, и Фредди сразу забыл о солнце. Она всегда приносила с собой массу новостей — кто напился, кто кого оскорбил, кто кого соблазнил, у кого устроили дикую оргию, а у кого вечеринка прошла вполне пристойно — все важнейшие новости о кинофестивале. Он привстал и изменил наклон спинки своего шезлонга так, чтобы солнце не слепило глаза. Но это был просто предлог. Он просто захотел встать, но чтобы при этом Мередит не подумал, будто он встал поприветствовать Карлотту — ведь он встал вовсе не для этого. Фредди встал, скорее, для собственной практики: он знал, как о нем отзывались — что он мужчина с изысканнейшими манерами.

Но Карлотта не села и не стала рассказывать о забавных происшествиях в Венеции. Она просто объявила, что звонит Джослин с вокзала.

— Я пойду поговорю с ней, — сказал Мередит и ушел в комнату.

— Расскажите мне о Венеции, — попросил Фредди Карлотту. Она выглядела расстроенной. Чем? — О самых-самых незабываемо-скандальных событиях.

— Ох, да все там как обычно.

— Уже интересно.

— О, простите, — сказала она. — Я думаю о своем.

— Я так и подумал, — сказал он.

— Вообще-то, мне кажется, это столь же ваше дело, сколь и мое. Или почти.

— Ваши дела — мои дела.

— Не всегда, но сейчас, похоже, да.

— Ага, тогда дайте я отгадаю, — сказал он. — Джослин?

— Он вам рассказывал?

— Нет.

— Тогда как же вы…

— Как я догадался? Именно потому, что он мне ничего не сказал. Ни слова. И все же совершенно очевидно, что вы с ней знакомы.

— Почему это очевидно?

— Ну, вы назвали ее просто по имени. Было бы странно, если бы вы так запросто называли журналистку, которую никогда не видели и которая вдруг появляется у вас в доме. И Мередит не сказал, что знаком с ней, так что вполне очевидно, что она не просто одна из его случайных знакомых.

— Да, так и есть.

— Давно это было?

— Еще до нашего брака. Двенадцать… Нет, уже тринадцать лет назад.

— Но он вам сам о ней рассказал. Или вы просто это «узнали»?

— Нет, он мне сам рассказал.

— Тогда вам не о чем беспокоиться, я думаю. А вот я беспокоюсь, О господи!

— Вы?

— Да, если вам не о чем, то мне есть о чем!

— Если мне не о чем — что?

— Если вам не о чем беспокоиться… Разумеется, Мередиту она уже неинтересна. Он вам про нее рассказал. Но ведь и она это тоже поймет, не так ли? И ей это может не понравиться. А это плохо для интервью. Вам так не кажется?

— Пожалуй, да, — сказала она.

— Да это ясно, как божий день. У меня будут неприятности, — сказал он, скорчив страдальческую мину.

— У одного из нас — это точно, — сказала она.

Эта ее реплика вряд ли могла вызвать у него подозрения. Шутка в ответ на шутку. Но выражение задумчивости на ее лице отнюдь не казалось шутливым. На самом деле она старалась скрыть свои чувства. Все это было вовсе не смешно.

Если уж она беспокоилась, значит, было о чем. Она далеко не глупая женщина. Он это заметил и занес в свою тайную книжечку для заметок. Он беспокоился за нее, потому что она ему нравилась. И он понимал, что если статья в журнале получится не такой, как хотелось бы Мередиту, у него теперь есть повод для оправдания.

Дело было не в самой Джослин, а в том, что она приехала именно сейчас. Вот что беспокоило Карлотту. И отъезд Мерри, и разговор с Мередитом о ее аборте — все это было еще слишком свежей раной в душе, которая не успела зарубцеваться. В последнее время и Мередит, и она были словно два оголенных нерва. И Джослин сейчас — как соль на эту свежую рану. К тому же, сама того не подозревая, Джослин сумела ранить Карлотту еще раз.

Это ее замечание о Фредди, например, вроде бы такое невинное — ведь Карлотта не могла и мысли допустить, что Джослин знает. И мысли допустить не могла. Точно. Точно. Ведь просто в шутку или словно упражняясь в беспричинной жестокости, она выпалила: «Фредди такой чудак. Какая-то балерина мне однажды сказала, что любит держать возле себя педика, чтобы он зажигал ей сигареты и бегал в аптеку за «тампаксом». И эта мимолетная улыбочка и язвительный смешок! О, это было ужасно. Они сидели вечером в гостиной, попивали куантро и болтали. Она с Фредди ушла в дальний угол, чтобы Мередит и Джослин могли спокойно проводить интервью. Фредди что-то рассказывал, пытаясь ее смешить, — обычные свои глупости. Нет, он тут не при чем. Просто у нее было такое чувство, может быть, совершенно необоснованное, что те двое там, у стены, занятые беседой, — вполне здоровы, а эти два уродца, два калеки, сидящие здесь, никому не нужны и словно отгорожены от них, здоровых, сеткой. Колючей проволокой. Она, вспомнила, что читала про доктора Менгеле из какого-то концентрационного лагеря, как он отдавал приказы кивком головы направо и налево: кивок направо означал смерть, кивок налево — жизнь. Мучительная, но все же жизнь. И она все никак не могла отогнать от себя мысль, что какой-то Менгеле кивком головы приговорил Мередита и Джослин к жизни, а ее и Фредди — к смерти. И еще эта мерзкая шуточка Джослин в конце вечера!