Екатерина Великая. Завершение Золотого века - [6]

— Да, — наморщил лоб Александр Воронцов, — обещать мы все горазды.

— Да что говорить! Воскликнул Фон Визин, — устроил себе империю в империи. Еще неизвестно что из того выйдет, — сказал он, предостерегающе подняв указательный палец.

Дашкова, усмехнувшись, отозвалась:

— Да, что уж говорить, когда любую птицу видно по полету.

— У нас в Москве, — заговорил неразговорчивый Николай Новиков, — тоже появилась эдакая новая птица — князь Прозоровский.

— О, да! Слыхали! — воскликнул Фон Визин. — Новый московский Главнокомандующий. И как он?

Воронцов саркастически перевел глаза на Фон Визина:

— Кто ж не знает душку Прозоровского? — испросил он с презрением. — Во-первых — выдвинулся угодничеством. Во-вторых — невежественный, подозрительный и, вследствие оного — жестокий градоначальник.

— Сей господин токмо и занят тем, чтоб изводить меня, — с усмешкой поведал Новиков.

— А что такое? — с состраданием в голосе полюбопытствовала княгиня.

Новиков, высоко подняв брови, выпятив губу, сухо сообщил:

— Сей градоначальник, с завидным постоянством токмо и делает, что шлет на меня доносы на имя императрицы.

— Не приведи Господь иметь дело с подобными праведниками! — заметила княгиня, отчего — то опасливо оглянувшись. — И что же он вам вменяет?

Воронцов небрежно бросил:

— Как пить дать, князь Прозоровский пеняет на его масонство, безбожие и издание плохой литературы.

Новиков вяло кивнув, молвил:

— Хотя сам архиепископ Платон, зная меня, говорил, что был бы счастлив, коли все были таковыми христианами, как я.

Глаза Фон Визина, досель лениво обращенные токмо на хозяина дома, вдруг забегали:

— Господа, что же это такое? Как будто объявлена охота на сочинителей! Меня, полагаю, как и вас, пуще прочего беспокоит несчастье с Александром Николаевичем Радищевым. Сказывают, после его ареста, отец вовсе отказался от своего сына.

— Что вы говорите! — откликнулась княгиня Екатерина. — Я слыхала, приговор к нему самый неутешительный, но, Слава Богу, не смертная казнь.

Граф Воронцов, знавший подробности дела своего друга, сообщил:

— Приговор, переданный в Сенат, потом Совет, о смертной казни, был утвержден в обеих инстанциях и представлен государыне. Она, по именному указу, сей приговор заменила на десятилетнюю ссылку. Посему, стало быть, Александра Николаевича отправляют в Сибирь, в Илимский острог.

— Десять лет! И за что? — возмущенно восклиликнул князь Куракин.

— Следствие, вестимо, вел Шешковский? — уверенно испросила Екатерина Романовна.

— Сей Шешковский умеет так нагнать страху…, — заметил щуплый граф Николай Салтыков, чертя что — то на паркете своей тростью.

Граф Александр Романович, со всегдашним своим сарказмом, заметил:

— Сказывают, что нашему палачу Шешковскому ничего не стоит ткнуть палкой так, что зубы затрещат, а то и выпадут. Жертвы его боятся защититься, опасаясь смертной казни.

— Нет у нас смертной казни, — язвительно напомнила княгиня Дашкова.

— И все-равно боятся…Как не бояться, когда, по рассказам, с тебя сняты штаны, оставлен в исподнем, срезаны все пуговицы с кафтана, камзола.

— Потом без обуви ведут в темный каземат…

— Господи! — перекрестился граф Салтыков.

— Спрашиваете, за что десять лет Радищеву? — паки запальчиво, как будто кто — то из присутствующих в том виноват, испрашивал граф Воронцов и отвечал:

— За много чего и, в частности, «за оскорбительные и неистовые изражения противу сана и власти царской», — с издевкой процитировал он слова из судейского заключения. — Вот послушайте, я вам зачитаю часть допроса на последнем судебном заседании:

— «Судья: С каким намерением сочинили вы оную книгу?

Радищев: Намерение при сочинении другого не имел, как быть известным в свете сочинителем и прослыть остроумным писателем.

Судья: Кто именно вам в этом сообщники?

Радищев: Никого сообщников в том не имел.

Судья: Чувствуете ли важность своего преступления?

Радищев: Чувствую во внутренности моей души, что книга моя дерзновенна, и приношу о том мою повинность».

Дашкова с состраданием изрекла:

— Бедный, бедный Александр Николаевич! Ведь, опричь правды, он ничего в своей книге не писал.

Граф Воронцов сурово заметил:

— Не всем нравится оная правда, сестрица! Книга была признана призывом к бунту. Но ничего, я сумею облегчить участь своего друга. А ты, Катя, поостерегись со своей типографией! Не приведи Господь! Бди! Не успеешь оглянуться, как окажешься в Сибири.

— Да, да, граф! А ты уж помоги хорошему человеку! — преданно глядя в глаза брата, попросила Екатерина Романовна.

— А что наша императрица Екатерина Алексеевна? Сказывают, после скандальной свадьбы графа Дмитриева-Мамонова и княжны Щербатовой, у нее появился, благодаря стараниям Нарышкиной, новый любимец, Платон Зубов? Откуда он взялся?

Здесь Николай Салтыков хотел что-то сказать, но его опередил Фон Визин:

— Сказывают, он упросил начальство разрешить ему командовать конвоем, сопровождавшем императрицу в Царское Село. Так он так красовался возле ее кареты, что был замечен…

Салтыков, все-таки с гордостью, вставил:

— Я поспособствовал. Его отец, мой управляющий.

Все закатили глаза, как естьли бы все хотели сказать: «вот откуда ветер дует!»