Екатерина Великая - [261]

Тем не менее виновником гибели московских мартинистов традиционно представляют именно Потемкина. Подготавливая письма императрицы и светлейшего князя к печати, Я. Л. Барсков в первые годы советской власти шел в своих рассуждениях еще дальше Лопухина: «Когда русское масонство раскинулось по всей стране и московские розенкрейцеры образовали его ядро, „князь тьмы“, как называли они Потемкина, донес императрице о сношениях с Павлом этой единственной сорганизованной партии; жертвой этого „предостережения“ пал Н. И. Новиков»^[1615].

Однако следует помнить, что масонство времен Екатерины менее всего походило на политическую партию в современном понимании. Ее ячейками были книготорговые лавки, вокруг которых собирались немногочисленные читатели, искавшие эзотерических знаний. Видимо, Потемкин хорошо понимал разницу между петербургскими политиками от розенкрейцерства и «масонскими толпами» в Москве и провинции.

Екатерина же нанесла удар по всем. Опасность положения, в котором она очутилась после смерти светлейшего князя, диктовала резкость мер. В лице братьев Зубовых императрица старалась обрести новых «хранителей» государства. Но тем не хватало опыта, знаний, таланта. А их хитроумный покровитель Салтыков — более царедворец, чем политик — не обладал элементарной порядочностью. Все это определило ход и методы московского разбирательства.

С другой стороны, императрице противостояли люди в высшей степени странные. С горячностью и искренностью они продолжали отрицать вину, даже когда были изобличены собственными письмами, оказавшимися в руках правительства. Это подтверждало худшие подозрения Екатерины: у «сектантов» произошло смешение нравственных понятий, ложь вне ордена уже не означала ложь в полном смысле слова, «братья» говорили, мыслили и чувствовали в разных плоскостях с допрашивавшими их чиновниками.

Это особенно ярко заметно при сравнении «Записок» Лопухина и показаний Новикова. Читая первые, нельзя не сочувствовать молодому масону и трудно не верить в невиновность ордена. «Коварство, клевета, злоба, невежество и болтовство публики питали их (подозрения. — О. Е.) и подкрепляли… Все сие усилилось с началом революции в Париже в 1789 году, которой произведение тогда приписывали тайным обществам и системе философов; только ошибка в этом заключении была та, что общества оные и система были совсем не похожи на наши. Нашего общества предмет была добродетель… Той же философии (просветительской. — О. Е.) система отвергать Христа… А обществ оных (иллюминатов. — О. Е.) предмет был заговор буйства (революция. — О. E.), побуждаемого… стремлением к… неестественному равенству»^[1616].

Лопухин справедливо отвергал саму мысль, будто только тайное общество могло стать причиной возмущения во Франции. «Злоупотребление власти… угнетение народа, безверие и развратность нравов — вот одни источники революции». Он доказывал принципиальную разницу между революционно настроенными иллюминатами и углубленными в духовную сферу мартинистами, даже написал соответствующий катехизис для «братьев». «Из того, что бывают тайные общества вредными, — рассуждал молодой масон, — никак не можно с благоразумием заключить, чтоб не могли быть и полезные». Но ему отчего-то никто не верил.

«Много имели мы неприятелей, а защитников с голосом никого, ни при дворе, нигде», — сокрушался он. Это была неправда. Сама неуязвимость московских «братьев» во время неоднократных проверок говорит о высоком покровительстве. «Мы столько были невинны, что и не старались оправдываться, а только при случаях простодушно говорили правду о цели и упражнениях нашего общества». «Открывали на почте наши письма и… копии… отсылали государыне», — жаловался Лопухин. Но в них не находили «ничего, кроме очень доброго и полезного для сердец наших и для отечества»^[1617]. Однако наступление на московских «братьев» продолжилось. Вместо главнокомандующего П. Д. Еропкина, «человека разумного», то есть не причинявшего ордену хлопот, в июле 1790 года в старую столицу был послан князь А. А. Прозоровский. Еще раньше, в марте, по настоянию Салтыкова, началась перлюстрация частной переписки в Москве^[1618].

Осторожный Потемкин писал императрице по этому поводу: «Ваше величество выдвинули из Вашего арсенала самую старую пушку, которая будет непременно стрелять в Вашу цель, потому что собственной не имеет. Только берегитесь, чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя Вашего величества»^[1619]. Очень откровенное и резкое высказывание. Если Григорий Александрович был встревожен контактами наследника Павла с прусским королем, то его не в меньшей степени беспокоили нарочито грубые меры правительства в Москве.

В оценке Прозоровского светлейший князь сходился с Лопухиным. При нем «подозрения, шпионства и все виды притеснений обществу нашему до крайней степени возросли». Не называя имен, Лопухин указывал на Зубова и Салтыкова, для которых раздувание московского дела являлось ступенью к возвышению: «Это было действие замысловатейших и сильнейших при дворе, нежели он; которые действие свое вмешали в план упрочивания и большего со временем возвышения своей фортуны; а князя Прозоровского только выставляли и употребляли, как самое надежное по характеру его орудие».