Екатерина Великая. Биография - [36]

Вначале она читает без всякого разбора, все, что читают ее придворные дамы, не отличающиеся особенно изысканным литературным вкусом. В один прекрасный день при яворе появляется недавно выпущенная во Франции "История Германии", и так как никто не прикасается к этой скучной книге, Екатерина берет ее себе. Книга заинтересовывает ее больше, чем сентиментальные плоские романы, и она открывает, к огромной своей радости, что книги могут не только развлекать, но и поучать. Тут она вспоминает о советах Гюлленборга и распоряжается, чтобы ей доставили произведения Тацита и Плутарха.

Так как честолюбие составляет основную движущую пружину ее характера, она охотнее отождествляет себя с Александром или Алкивиадом, чем с какой-нибудь томно вздыхающей Хлоей. Едва начинает она учиться, как видит, сколь ничтожны ее познания. Барон Мардефельд, которого Фридрих к досаде Елизаветы все не отзывает, рекомендует ей как-то "Философский и критический словарь" Пьера Бейля. Это, в сущности, справочное издание, нечто вроде энциклопедического словаря, но Екатерина в своей ненасытной жажде знания прочитывает его от доски до доски. Она затрачивает на это целых два года, но это не даром потерянное время: фундамент ее общего образования заложен, в душу Екатерины заброшено семя, которое принесет богатые всходы, – критический подход ко всему традиционному, общепринятому.

Бейль, великий философ-еретик семнадцатого века, является непосредственным предшественником энциклопедистов, от него до Монтескье и Вольтера только шаг. Вскоре "Дух законов" Монтескье становится неизменным спутником великой княгини. Пламенное дыхание ее эпохи обвевает ей лицо, жгучие проблемы восемнадцатого века распаляют ее сердце на три десятилетия раньше, чем она вызывает европейский пожар. Если до сих пор она накопилась только с великими людьми, делавшими историю, то теперь впервые узнает о бесконечном количестве маленьких людей, с которыми история не церемонится, о тех, чья масса служит основой могущества всех власть имущих и которые сами не обладают ни малейшей властью, об обездоленных, о лишенных прав – словом, о народе. Это чрезвычайно важный, почти священный момент, являющийся для Екатерины более значительным, чем для сотен других женщин первые переживания любви.

Самый трон не является больше в ее глазах неприкосновенной святыней. Ее взбудораженная совесть требует, чтобы его опороли служили не штыки, а защита гарантируемых им прав подданных. То обстоятельство, что она испытывает на себе самой всю несправедливость и насилие деспотизма, превращает ее в ту "восторженную республиканку", которой она впоследствии считает себя, даже тогда, когда на ней царская корона.

Еще один шаг – и место произведений Монтескье занимают произведения Вольтера. Наряду с сомнением в божественном происхождении абсолютизма становится сомнение в самом Божестве. Екатерина узнает, что церковь не только является посредником между человеком и небесами, но и сильнейшей земной властью, не уступающей по могуществу власти трона, а иногда и превышающей последнюю: она узнает, что духовная нужда миллионов позволяет церкви приумножать свои земные богатства, что трон нуждается во влиянии церкви, а церковь в могуществе трона.

В то время как Чоглокова охраняет подобно зубастому церберу двери Екатерины, чтобы никто непосвященный, никто подозрительный, даже повседневные дворцовые сплетни, не переступали через порог покоев великой княгини, в комнаты узницы проникает вместе с невзрачными, переплетенными в серое книгами дерзкий бунтовщический дух восемнадцатого века. В то время как Екатерине запрещено играть с юными придворными фрейлинами в невинные игры, она знакомится с великим освобождающим смехом Вольтера, насмешкой мудрости над глупостью и ограниченностью, самым глубоким, но и самым опасным смехом – смехом философии. В то время как Елизавета каждый день придумывает новые унижения для молодой женщины, становящейся с каждым днем красивее и с каждым годом ее большей соперницей, эта никогда не жалующаяся и не протестующая молодая женщина молча, но неизменно перерастает как саму императрицу, так и весь ее окружающий двор, половина которого не умеет читать и едва треть умеет писать.

Одна только герметически отрезанная от мира Екатерина чувствует свежее дыхание надвигающейся новой эпохи, воспламеняется ее руководящими идеями. При всем своем одиночестве она окружена лучшими духовными представителями ее века; лишенная возможности самостоятельно действовать, она научается самостоятельно мыслить; приниженная до положения узницы, она вырастает до истинного величия. Теперь ее честолюбие преследует не только примитивную внешнюю цель – добиться власти, но также более возвышенную, воистину царственную цель – помочь господству добра.

Постигающие Екатерину несчастья всегда служили ей на пользу. Если бы она могла в эти решающие для ее развития годы вести веселую, беззаботную жизнь пользующейся успехом красивой молодой женщины, если бы ей было разрешено наслаждаться всеми прелестями юности, красоты и высокого общественного положения, у нее никогда не нашлось бы времени углубить свои природные духовные задатки и обрести тот истинный аристократизм образованности, который вознесет ее высоко над всеми современными правительницами. Чоглоковы послужили благодетельным бичом в руках Провидения, но только в одном этом отношении выполнили они возложенную на них задачу. Что касается осуществления инструкций, послуживших причиной их назначения на ответственные посты, то тут они спасовали по всем пунктам. Они не оправдали даже примитивнейших надежд Елизаветы: послужить для великокняжеской четы сияющим образцом семейного счастья и супружеской добродетели.