Екатерина Павловна, великая княжна - [139]

.

Если и существовала какая-либо «тайна», связанная с удивительной жизнеспособностью созданных или вдохновляемых Екатериной Павловной социальных учреждений, то разгадка ее лежит в следующем: с самого начала все задуманные королевой проекты тщательно рассматривались, обсуждались и критически оценивались лучшими умами страны в области политики, экономики и науки. В Веймаре же социальная деятельность Марии Павловны заключалась в единичных достижениях великой княгини и ее двора. Благодаря активной деятельности таких людей, как фон Гартман, Рапп или Котта, со смертью учредительницы не наступил крах всего созданного ею. Не менее позитивно действовал и тот фактор, что благотворительная организация со всеми ее структурными подразделениями была прочно интегрирована в государственное управление и связана с экономической политикой, проводимой в стране.

Фон Гартман и люди, подобные ему, благодаря своей лояльности в некоторой степени облегчали королю тот непосильный груз вины и ответственности, который довлел над ним. Вильгельм I был обязан доказать всему Вюртембергу, всей Германии и даже Европе, что он любил свою супругу и что его брак был счастливым, что он свято чтит ее память и твердо придерживается принципов их совместной политики. Этот долг вытекал не только из сложившейся к тому времени политической ситуации.

Внезапная смерть Екатерины Павловны всколыхнула волну всевозможных слухов. Даже такой тертый, выкупавшийся во всех грязных водах политик, как князь Клеменс Венцель фон Меттерних, пребывал в полном недоумении. Он писал своей будущей любовнице Доротее Ливен, что никак не может объяснить себе смерть Екатерины Павловны, разве только лишь тем, что она стала жертвой апоплексического удара или «гангренозной ангины». Меттерних был осторожен и предостерегал госпожу Ливен, сослужившую ему в 1814 г. в Лондоне плохую службу, испортив отношения с Александром I и Екатериной: «Я не помню, говорили ли мы с Вами об этой во многих отношениях необычной, личности. Я знал ее очень хорошо и частенько оценивал совсем не так, как это делала общественность или даже ее друзья, считавшие себя посвященными»^{219}. На дипломатическом языке Меттерниха это означало, что графиня Ливен ни в коем случае не должна распространяться по поводу смерти Екатерины Павловны. Она должна была поддерживать с ним контакты, чтобы выработать общую версию случившегося. Меттерних и госпожа Ливен не теряли из виду любые изменения общественного мнения.

Даже барон фон Штейн, хорошо знавший Екатерину Павловну на протяжении долгих лет, часто встречавшийся с ней и по-прежнему возлагавший на нее большие надежды в осуществлении своих идей, не мог принять смерть королевы как свершившийся факт. Он беспокоился, как бы врачи не приняли за смерть ее очередной приступ судорог и онемения всего тела, которыми она давно страдала. Если даже такие известные политики и холодные прагматики, как Меттерних или фон Штейн, в недоумении высказывали всевозможные сомнения, то у обычного человека смерть молодой добродетельной королевы просто не укладывалась в голове. То, насколько глубоко эти сомнения проникли в сознание народа, надолго оставив там свой след, явствует хотя бы из того факта, что аж в 1888 г. «Швабский Меркурий» опубликовал письмо, отправленное 1 января 1819 г. писательницей Терезой Хубер своей подруге в Аугсбург:

«Дорогая подруга!.. Вы конечно же тоже размышляли о непостижимо внезапной смерти королевы. Мы должны были бы знать об этом намного больше, чем Вы, но Вы вряд ли поверите, что я, поговорив с полудюжиной камергеров, фрейлин и прочими, так и не пойму, какие же из их сообщений истинны. В новогодний праздник она еще была во всем блеске своей красоты… Тротт, пожалуй, самый разумный из всех здесь, при дворе, ухаживая за ней, нашел ее чуть более спокойной и не такой резвой, как обычно, но писал, что она тем не менее выглядела такой цветущей в своем тяжелом наряде! В субботу она еще была в опере… и ушла оттуда раньше, поскольку приказала позвать ее, если ее дочь Мария проснется. У обеих ее детей был катар. В воскресенье — или в эту субботу — она поехала в открытых дрожках в Шарнхаузен и пробиралась к конному заводу по глубокой трясине, так что ее сырые сапоги пришлось разрезать, чтобы снять с ног. Из-за этого она схватила воспаление и сильный жар. В четверг на лице появилась опухоль, но все оставалось неопасным, так что фон Йегер и Людвиг (лейб-медики) не думали ни о каком диагнозе. В пятницу, когда уже началось рожистое воспаление, послали за Хардеггом в Людвигсбург и приказали ему явиться рано утром в субботу — настолько все были спокойны. Фрейлина Баур, которая больше других была с ней до болезни, утром в пятницу написала одной даме: «Сегодня королева все еще лежит в постели, чтобы ускорить свое выздоровление».

Вечером в пятницу эта фрейлина до 12 часов у Таутфез играла в вист. Король, сам страдающий от ревматических болей, провел ночь на кровати рядом с королевой. Далее, с этого момента, все сведения противоречивы. Самое надежное, я думаю, принадлежит графине фон Цеппелин, вошедшей в комнату через 15 мин. после смерти. Состояние больной не казалось всем ухудшившимся, так что король в 7 часов пошел в ванную. А потом задержался в передней, куда ровно в 8 часов прибыл Хардегг. Последний увидел ее живой только на мгновение, она сказала ему: «Здравствуйте, Хардегг» — и тут же скончалась. После еще приносили из аптеки мускус и фосфор, а до этого аптекарь выдавал только чай из бузины и прочее. Король был в передней, когда кто-то вдруг выбежал из спальни и закричал: королева умирает! — но король нашел ее уже мертвой. Последующее на это заявление заставляет задуматься. Немногие монархи удостаиваются таких проводов. Всеобщая скорбь… Ваша Тереза»