Екатерина Ивановна Нелидова (1758–1839). Очерк из истории императора Павла I - [16]

.

Таким образом между враждующими сторонами начались переговоры, хотя сначала и чрез третье лицо, и они мало-помалу приводили их к соглашению. Обе женщины любили Павла, каждая по-своему, но естественно, что разница в характере и свойствах ума их, при неясном понимании и знании положения дел при большом дворе, выражалась и в том образе действий, которого держались они в постоянной борьбе с причудливым характером Павла Петровича и в советах, которые они подавали ему. Нелидова, подобно Марии Феодоровне, обуздывая порывы раздражительности своего друга, считала необходимым для великого князя держаться по отношению к императрице в почтительном, осторожном, но в то же время и гордом положении человека, сознающего свои права, тогда как Мария Феодоровна видела в это время спасение лишь в полной покорности воле императрицы. «Нелидова, — сообщала Плещееву великая княгиня, — с дурным сердцем соединяет и дурной разум, потому что, верьте мне, это она поддерживает великого князя в его настоящем поведении, уверяя его, что в его власти самому поддержать лиц, при нем находящихся, и все это для того, чтобы напугать императрицу, а это только отдалит его от нее, тогда как единственное средство для великого князя достигнуть своей цели заключается в том, чтобы быть почтительным и послушным сыном: тогда только императрица не будет вооружена против него… В разговорах с Нелидовой будьте очень осторожны в выборе слов»[68]. Несогласие во взглядах не мешало, однако, Марии Феодоровне действовать уже совместно с Нелидовой в обуздывании горячего нрава Павла и предупреждении вспышек его гнева в столкновениях с разными лицами и по самым ничтожным поводам. Так, когда, еще до сближения великой княгини с Нелидовой, 35 матросов из морского батальона, имевших семейства в Павловске, присуждены были к отдаче во флот за небольшое упущение. — «Что станется с их женами и детьми? — спрашивала Мария Феодоровна Плещеева. — Я желала бы, друг мой, чтобы вы сделали самые настоятельные представления с целью помешать этой несправедливости, и в этом случае, чтобы оградить великого князя от нареканий, я думаю даже, что Бог и честь дозволят даже прибегнуть к влиянию маленькой, если она может воспрепятствовать этому действию, которое произведет самое дурное впечатление для моего мужа. Вы увидите, друг мой, что эти батальоны доставят самому великому князю много огорчений и неприятностей, и подумайте о том, что императрица, раздраженная этим последним поступком (он, действительно вполне носит характер плохой шутки: как отсылать от себя 35 человек и при том еще матросов и в то же время просить себе 1500 солдат!), отнимет их у него совершенно, и что будет тогда с нами от дурного настроения духа, которое на нас обрушится?!»[69] Для предупреждения подобных историй великая княгиня, вместе с Нелидовой, постоянно сопровождали Павла во время военных его экзерциций, которым он предавался со страстью, и которые в летнее время начинались очень рано, с восходом солнца и производились во всякую погоду. Но и Нелидовой стало уже трудно справляться с характером Павла, для подозрительности которого явилась новая пища: напуганный ужасами французской революции и возбуждаемый односторонними рассказами о них французских эмигрантов, он всюду видел признаки свободомыслия, сознательное презрение к его желаниям и приказаниям. «Великий князь, — писал Растопчин в мае 1794 г. — везде видит отпрыски революции. Он всюду находит якобинцев, и на днях четыре офицера арестованы за то, что косы их оказались слишком коротки — верный признак революционного духа»[70]; тогда же началось преследование Павлом круглых шляп и фраков, введенных в употребление французской модой и принятых даже при дворе Екатерины[71]. В конце-концов никто не знал, каким именно неосторожным словом и действием можно возбудить раздражение мнительного и сурового цесаревича, и каждый заботился только о том, чтобы как можно реже попадаться ему на глаза. Переходы от крайней милости к ничем, по-видимому, не вызванному гневу сделались так часты у великого князя, что даже приверженные к нему люди начинали просто бояться его внимания и расположения. «Зная лучше, чем кто-либо, — сообщал в августе 1795 года Растопчин, — его характер, склонный к изменчивости, я не придаю большого значения его настоящим чувствам ко мне и сделаю все возможное, чтобы его доверие ко мне не слишком возрастало. Самое лучшее, это — ни во что не вмешиваться»[72]. Другой современник, Массон, еще яснее обрисовал эту черту характера Павла Петровича: «Никто никогда не выказывал таких странностей и такого непостоянства в выборе людей, как Павел. К человеку, который казался ему подходящим, он относился сначала с беспредельным доверием и прямотою; затем, раскаиваясь в этом своем увлечении (abandon), он начинал смотреть на него, как на человека опасного, как на креатуру своей матери или ее фаворита, предполагая, что он вкрался в его доверие для того только, чтобы предать его… Тот, кто был ближе всех к нему, имел потом всегда наиболее причин на него жаловаться; кто был сначала более всех осыпан им милостями, тот всегда затем считался самым опальным из всех (le plus malheureux»)