Эхо вечности. Книга 1. Москва–Багдад - [17]

Такую красоту описать нельзя, ибо она не фиксируется памятью. Ведь тут главное не в видах и даже не в звуках и ароматах, а в солнечном просторе, пронизанном их сочетанием. А как запомнить простор, ширь широкую от края и до края? Она нематериальна, она просто становится состоянием человеческой души, летучим, как облака, и ускользающим, как свободная мысль.

Погружаясь в такое состояние, человек начинает жить полнокровным содержанием, и тогда ему до всего есть дело. Тогда он понимает, как трудно птице свить гнездо, вывести в нем детенышей и поставить на крыло — под открытым небом, без никакой защиты! И сочувствует растениям, привязанным к одному месту и обреченным на доверие к миру, который зачастую того не стоит. Окружающая благостность открывается другой стороной, откуда видно, что она не так уж умильна. Скорее, она опасна и жестока. Ее тяжело терпеть. И только понимая это, человек начинает ценить свое превосходство, состоящее в умении мыслить и жить в коллективе. А заодно научается беречь остальной живой мир, как свой дом — хрупкий и беззащитный.

Спешить путникам было некуда, их основная цель состояла в самом путешествии. Поэтому и выбран был такой тихоходный вид транспорта, как волы. Им они рассчитывали доехать до Воронежа, потому что этот участок пути наиболее страдал в непогоду, оставляющую на нем колдобины, глубокие колеи и кочки, труднопреодолимые на быстром ходу. Намечая маршрут, решили так: если имеется хоть малая возможность, не мешает поберечь свои бока. Воловий ход как раз такую возможность и предоставлял.

При всей мудрости такого решения все же из дому они выехали в конной коляске и догнали обоз только под Тулой, где кончались хорошие дороги. Прощание с родным городом было трогательным, как никогда, что объяснялось не длительностью разлуки, а тревожащей дальностью поездки. Остановившись у околицы, они вышли из коляски и долго смотрели на нагромождение зданий, на многажды виденные картины, на группы построек, на отдельные дома, окутанные теперь дымкой майского утра, и им казалось, что над Москвой был простелен охранный полог. Они испытывали невольную дрожь оттого, что сами-то из-под этого полога выехали, оставшись без его защиты.

Они словно посылали Москве благословение и наказ крепко стоять в днях и веках, чтобы уверенно встретить их возвращение. И вместе с тем брали с собой частицу ее невидимых материй, как залог их неразрывности и как опору свою на земле.

Это походило на укол ностальгии, на крик отрываемой от корня души, привыкшей к месту, на щекочущий страх перемен. Так играло с ними воображение, и игра эта была характерной для любого, кто вознамерился уехать от дома далеко-далеко.

Зато настроения они испытывали разные. Дарий Глебович изо всех сил подбадривал себя, хвалил за решимость, за оригинальность выдумки, за отвагу, что придумал это странствие, дабы избавиться от угнетающей тоски по жене. И вот как раз пуще всего жила в нем надежда на выздоровление, на воскрешение его души, на возрождение в нем увлеченности жизнью. А Гордей был исполнен энергии, горел любознательностью и жаждой познания, как малый щенок на прогулке по незнакомым местам.

— Как велика Россия, отец! И как разнообразна! — восклицал он, восторженно вертя головой по сторонам. — Как трудно привыкать к громадным расстояниям, к открытым просторам!

— Именно так и есть, — поддакивал отец. — Нам надлежит гордиться своей страной, дружок, и государями нашими, что собрали ее воедино.

— И как прекрасно, что я ее увижу. Хотя и не всю. А мы поедем после этого в Сибирь?

От Сибири Дарий Глебович отговаривался, объясняя, что этот суровый край для праздных поездок не приспособлен. Сибирь не зря манила Гордея: по семейному преданию, оттуда шли корни материнского рода. Доказательством служила фамилия ее родителя — Паратов{5}, которая, если переложить ее на русский манер, звучала бы как Быстров или Дюжев.

Знакомство с Пушкиным

Отец и сын Диляковы, проникшись всеобщим оживлением в природе, всю дорогу заинтересованно беседовали. Одно время вспоминали о Пушкине, которым до крайности был увлечен Гордей, а потом Дарий Глебович незаметно перевел празднословие на себя, как, собственно, и бывает, в пути. Путешественники ехали на юг, так что их единственным развлечением, кроме разглядывания и обсуждения разворачивающихся вдоль дороги окрестностей и событий, оставались беседы.

— Впервые я познакомился с Александром Сергеевичем, твоим, мой друг, кумиром, в ранней молодости, когда только начинал практиковать в медицине и ехал на Кавказские минеральные воды в поисках жизненного и профессионального опыта. Я тогда недавно окончил Московский университет, получил хорошую практику у профессора Эриха Липпса, проработав у него два года в качестве ассистента, и имел основание верить в собственные силы и надеяться на счастье. Мне шел двадцать седьмой год, и я хотел обзавестись интересными, перспективными и полезными знакомыми, с которых бы в будущем мог сформироваться круг моих московских пациентов. Жизнь казалась бесконечной и прекрасной. И все это было у меня впереди, — рассказчик замолчал и опустил голову, выдернул из подстилки сухую ароматную соломинку, начал мять ее в пальцах.