Эхо Непрядвы - [6]

— Да, этого будет мало, — повторил Тохтамыш. — Пусть он велит ободрать мой сарайский дворец. Если понадобится — дворцовый трон тоже обратить в монету. Чеканить алтыны, денги, а надо — и гривны, и гривенки с моим именем. Караваны за хлебом послать тотчас, по осени он дешевле. Новый трон скоро наживем, если народ будет спокоен и послушен. А послушен только сытый народ. Скажите воинам: сегодня еще я не могу одарить их шелками и серебром, но хлеба дам вволю. Серебро тоже будет — мы выколотим его палками из толстых денежных мешков в Кафе и Суроже. Ты, Акхозя, возглавишь в тысяче первую сотню, пора тебе привыкать командовать.

Глаза царевича загорелись радостью, он стукнул лбом кошму.

— Помни: ты — правая рука тысячника, но он волен в твоей жизни и смерти.

— Великий хан, дозволь слово? — спросил Едигей. — Ты знаешь, я богат. Отец дал мне в поход немалую казну. Поход счастливо заканчивается, казна мне не потребовалась. Отсюда до Литвы и Руси ближе, чем от Сарая. Позволь снарядить караваны за хлебом?

Тохтамыш свел брови: мурза-улусник предлагает серебро в долг великому хану? В долг принято брать у купцов, от вассалов принимают подати и службу. Не ищет ли Едигей себе широкой славы в войске?.. Но что делать нищему правителю?

— Посылай. Скоро твою казну я наполню вдвое. Все!

Тохтамыш долго смотрел на полог, за которым скрылся рослый, не по-татарски стройный Едигей, внук знаменитого мурзы Ногая и дочери византийского императора Евфросинии. Скоро он примет наследство отца, могучего тарханного князя, который на покое доживает дни в столице своей Орды Сарайджуке, что стоит в низовьях Яика на скрещении важных торговых путей. Это отец Едигея повелел своему огромному улусу, простершемуся на юге от берегов Хвалынского моря[6] до берегов моря Хорезмийского, на севере — от реки Камы до реки Туры, что за Каменным Поясом, называться по имени предка — Ногайской ордой, и даже поделил свои владения на особые улусы. Пусть почудит старик напоследок. Умрет — и снова на месте его «орды» будет простой улус, и название ногайцев исчезнет. Но, приглядываясь к молодому мурзе Едигею, Тохтамыш всякий раз испытывал смутную тревогу. С чего бы? — ведь Едигей сразу признал Тохтамыша своим повелителем, поддержал его в борьбе с другими заяицкими ханами. Такого бы в самый раз поставить первым ордынским темником: храбр и расчетлив, тверд и рассудителен, что особенно ценно при остром уме. Счастливое сочетание: ведь волевым людям обыкновенно не хватает ума, умным — крепкой воли. Все это вместе обещало со временем родить выдающегося военачальника и… пугало Тохтамыша. Он смотрел на Едигея, а виделся ему золотоордынский темник Мамай, совсем непохожий обличьем на этого молодого мурзу. Мамай тоже начинал другом ордынского хана, но чем это кончилось…[7]

Четыре тысячи воинов в походе, имея в обозе только вьючных лошадей и верблюдов, движутся вдвое быстрее, чем двадцать тысяч. В полдень на четвертые сутки дозоры подали сигнал тревоги. Хан приказал остановить отряд, сам во главе нукеров въехал на ближний курган. Из-за горизонта навстречу шел не то большой караван, не то военный отряд. Нукер-наблюдатель с глазами каракала, уставясь вдаль, медленно заговорил:

— Вижу наших воинов, вижу чужих воинов в синих камзолах, вижу красную мантию посла, вижу его белое знамя с черным крестом, вижу много навьюченных конек.

«Фряги?.. Посол?..» Короткая усмешка раздвинула сухие губы великого хана. Он молчал, молчали ближние мурзы, молчали нукеры. Знали: хан не любит, когда плетут кружева слов, предсказывая события и предвосхищая дела, льстя, похваляясь или оправдываясь, строя планы и замыслы. Приближенные помнили, как у него сорвалось в гневе: «В Орде стали много болтать все — от ханов до черных людей. Народ, который тратит силу на слова, становится ленивым и пустым. Словами не восполнишь того, что должны делать руки».

Встречный отряд скоро повернул к кургану, где развевался ханский бунчук. Подъехавшие всадники остановились перед цепью стражи. Невысокий человек в мантии с нашитыми черными крестами на груди и спине поднялся на курган, помел землю короткополой шляпой и, выпрямясь, заговорил по-татарски, сильно коверкая слова:

— Лучшие люди Кафы, Сурожа и Корчева прислали меня поклониться тебе, великий хан, нашими дарами, заверить в глубокой преданности и просить о твоем покровительстве.

Тохтамыш молчал. Темные глаза его бесстрастно смотрели на узколицего щуплого фряга, которому даже пышная посольская мантия не придавала необходимого послу величия. Казалось, хан сейчас тронет шпорами жеребца, молча проедет мимо своим путем, и горе тогда крымским городам генуэзцев! Посол вдруг суетливо оборотился, хлопнул в ладоши. Из толпы его сопровождающих выскочил слуга с кожаным мешком и свертком, на четвереньках подбежал к копытам ханского аргамака, расстелил красную материю, зубами развязал мешок и положил на ткань обритую голову в запекшейся крови, на четвереньках отбежал за спину посла.

Было тихо в осенней степи. Смолкли далекие крики гусей, летящих к лиману, прервался в небе клекот орлов, поспоривших из-за добычи, и показалось хану — он услышал шорох скользнувшей по кургану тени от пролетной скопы. Генуэзский посол медленно перевел дух, обмахнул рукавом пот со лба — заметил, как разгорались непроницаемые глаза хана.