Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет - [9]

Но как же укладывается в эту схему Великая французская революция? «История Великой французской революции», написанная Огюстом Минье в 1824 году, дает ответ на этот вопрос. Это был первый труд, который можно с полным основанием назвать «историей», хотя чуть раньше еще один человек, которому, подобно Гизо, суждено было занимать самые высокие правительственные посты, а именно Адольф Тьер, создал похожую и большую по объему работу. При старом режиме, считал Минье, люди делились на соперничавшие классы: дворян и «народ», или третье сословие, чья власть, богатство, стабильность и ум росли с каждым днем[31]. Третье сословие сформулировало конституцию 1791 года, которая устанавливала либерально-конституционную монархию.

«Эта конституция, — говорит Минье, — плод труда среднего класса, который в тот момент был самым сильным, ибо общеизвестно, что самые сильные всегда берут в свои руки контроль над учреждениями».

Иными словами, средний класс стал «господствующей силой», или правящим классом. К сожалению, оказавшись между королем и контрреволюционной аристократией, с одной стороны, и простым народом — с другой, он подвергался нападению с обеих сторон[32]. Гражданская война и иностранная интервенция требовали мобилизации простых людей для защиты завоеваний либеральной революции. Итак, простой народ нужен был для защиты, но «он требовал власти и совершил свою революцию, подобно тому как ранее это сделал средний класс». Народная власть продержалась недолго, однако цель либеральной революции была достигнута, несмотря на «анархию и деспотизм, в ходе революции старое общество было разрушено, и в период Империи создано новое»[33]. Вполне логично, считает Минье, что история революции закончилась с падением Наполеона в 1814 году.

Революция, таким образом, рассматривалась как сложный и ни в коем случае не односторонний процесс, в ходе которого тем не менее успешно завершилось \35\ долгое «восхождение среднего класса» и новое общество пришло на смену старому. Наиболее ярко и красноречиво обрисовал революцию как мощный социальный скачок в развитии общества молодой ученый Алексис де Токвиль (родился в 1805 г.), на работы которого по другим поводам часто ссылаются историки ревизионистского толка.

«Наша история, — писал он в своих «Воспоминаниях», — если посмотреть на нее со стороны и рассматривать ее в целом, представляет собой картину борьбы не на жизнь, а на смерть между старым режимом, его традициями, памятью, надеждами и людьми — аристократами и представителями новой Франции во главе со средним классом»[34].

Как и Тьерри, де Токвиль рассматривал революцию 1830 года как вторую, причем более успешную, редакцию революции 1789 года, вызванную попыткой Бурбонов вернуться к власти в 1788 году. По его словам, революция 1830 года стала триумфом среднего класса, «настолько очевидным и настолько полным, что вся политическая власть, все прерогативы и вся система правления оказались в руках исключительно этого класса... Таким образом, он не только правил обществом, он, можно сказать, сформировал его»[35].

«Революция, — говорит Токвиль в другом месте, — полностью разрушила или вскоре разрушит в старом обществе все, что проистекало из аристократических и феодальных установок, все, что в какой-то мере было связано с ними, все, что несло в себе малейший намек на связь с ними»[36].

Эти люди описывали общество, в котором они жили. И, учитывая их оценки, трудно понять тех современных ученых, которые утверждают, что Великая французская революция «не дала эффективных результатов», а тем более историков-ревизионистов, считающих, что «в конечном счете от революции выиграла та самая землевладельческая элита, которая и положила ей начало», или рассматривающих новую поднимающуюся буржуазию как последовательно стремящуюся «сравняться с аристократией»[37]. В ответ могу лишь сказать, что те, кто жил или побывал в послереволюционной Франции, видели все это по-другому. По мнению современников-иностранцев или, скажем, Бальзака, в послереволюционной Франции, более чем где-либо \36\ ещё, богатство было равнозначно власти и люди стремились приобрести его.

Лоренц фон Штейн, выискивая истоки классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом во Франции в период после революции, даже дал историческое обоснование столь небывалой склонности к накоплению капитала. При Наполеоне, считал он, главный вопрос революции, а именно «право каждого человека добиваться собственными силами самого высокого положения в обществе и государстве», свелся к альтернативе: накапливать собственность или делать военную карьеру[38]. Деспотизм исключал другие формы борьбы за право добиться успеха в жизни. Таким образом, Франция стала богатой страной именно «потому, что, подпав под власть деспотизма при Империи, она вступила в период, когда богатство означает власть для каждого отдельно взятого человека»[39].

Другой вопрос — как объяснить столь значительную разницу в оценках историков последних десятилетий XX века и живущих в начале XIX. Каков бы ни был ответ, нельзя игнорировать тот факт, что умеренные либералы прошлого века видели последствия французской революции совсем в другом свете, нежели их умеренно-либеральные последователи в 80-х годах нынешнего века.