Его величество Человек - [21]

—Не хитри, жена. Что случилось? Покажи письмо.

—Письмо это другому. Девушка-почтальон перепутала. Как только обнаружит ошибку, принесет то, что написано нам. А у Батыра все благополучно. Доехал. Проходит подготовку.

Махкам-ака посмотрел на жену и вроде поверил ей. Правда, удрученный вид Мехринисы настораживал, вызывал какие-то сомнения, но Махкам-ака решил больше ни о чем ее не расспрашивать. «Если что-нибудь серьезное, все равно долго скрывать не сумеет. А может быть, и в самом деле что-то женское...» — думал он.

Супруги молча зашагали к вокзалу вдоль трамвайных путей.

Глава восьмая

Прямая улица упиралась в площадь, над которой высилось здание вокзала. В Ташкенте не было второго такого людного места: как в зеркале, там отражалась жизнь всего города.

Вокзал с первого дня войны изменился: казалось, он тоже надел шинель, туго подпоясался ремнем и, гулко ступая тяжелыми сапогами, заступил на пост.

Вокзал стал теперь в основном местом проводов. Сурово и мужественно смотрит он всеми своими окнами на эшелоны, уходящие далеко на запад, на фронт.

«Побеждайте, пусть враг не осилит вас!» — напутствуют солдат надписи на красных полотнищах. И прощальные гудки паровозов зычно и протяжно ревут в ответ: «Победим! Победим!»

Сегодня, однако, необычный день. День встречи. Ждут эшелон с детьми из прифронтовой полосы.

...Когда Махкам-ака и Мехриниса сошли с трамвая, вокзальная площадь была уже забита народом. Сюда собрались и белобородые старики, и старухи в белых кисейных платках, и женщины, пришедшие прямо с работы. Молодежи в городе заметно поубавилось, особенно парней. Но все девушки в этот день, казалось, собрались на площади. Многие из них, повязав красные повязки, хлопотливо бегают, успокаивают взволнованных женщин.

—Сиротки бедные, сиротинушки, что же они не едут? — плачет какая-то старушка.

Девушка с повязкой задерживается возле нее.

—Не нужно плакать, бабушка,— говорит она старушке.— Встретим детей ласково и спокойно. Возьмите себя в руки, бабусенька.

Толпа стоит притихшая, напряженная. Люди говорят друг с другом шепотом, словно боятся нарушить чей-то покой. Только издалека доносятся звуки солдатской гармошки, и мелодия песни «Священная война» наплывает торжественно и сурово, как набат.

—Приехали! — вдруг обрадованно воскликнул кто-то.

Люди увидели машину, которая, обогнув толпу, остановилась у главного входа в вокзал.

Из машины вышли высокий мужчина в черном пальто, в чустской тюбетейке и худощавый молодой человек.

—Ахунбабаев. Это Ахунбабаев! — узнали в толпе Ата.

—Значит, поезд скоро придет,— подумала вслух какая- то женщина.

Не отрывая взгляда от Ахунбабаева, заговорившего о чем-то с водителями санитарных машин, Мехриниса взволнованно обратилась к мужу:

—А что, если прямо к нему?

—Нет, нет, человек он государственный, занятой...

Махкам-ака все же задумался: может, и правда подойти

к Ахунбабаеву? Но как пробиться черев толпу и сказать: «Мне бы одного мальчика или девочку...» Он повернулся к жене, тронул ее за локоть:

—Хорошо бы с ним, конечно, поговорить, да как-то неловко мне... Может, ты сама, Мехри? А?

—Вай-ай, что я скажу? Как осмелюсь? Нет, нет! — запротестовала та.

—Одно дело — когда мужчина говорит, совсем другое — когда об этом же скажет женщина. Ведь тебе ухаживать за ребенком!

—А я буду рядом с вами... Сам увидит, что вы не один,— упрямо твердила Мехриниса.

Махкам-ака умолк. В это время на площади появилась колонна школьников с барабанщиком впереди и направилась прямо на перрон. Люди расступались перед колонной. Кузнец смотрел на детей, но мысли его были заняты другим: сколько он размышлял, сколько они переговорили с женой, а тут на тебе — растерялся, почувствовал: не только действовать, но и говорить трудно... В нос ударил едкий дым махорки. Махкам-ака обернулся к курившему.

—Вы тоже ждете этот поезд? — первым спросил тот.

Мехриниса бросила на говорившего быстрый взгляд. Этот

русский говорил по-узбекски почти как узбек. Из-под кепки выбились седые волосы, усы, видимо, потемнели от курения.

«Рабочий»,— заключила Мехриниса, рассматривая потертую спецовку соседа.

—Да, да, жду поезда с детьми,— ответил Махкам-ака.— Кажется, здесь все ждут его.

—Вы встречаете кого-нибудь из близких? — поинтересовался незнакомец.

Махкам-ака засмеялся:

—Мы-то...— И посмотрел на жену, как бы спрашивая взглядом, можно ли сказать этому человеку правду.— Пришли вот в надежде взять... Приютим, приласкаем, как родного...— поймав одобрительный взгляд жены, сбивчиво объяснял Махкам-ака.

—A-а, усыновить хотите?

—Позволили бы... Приютим, как родного,— смущаясь, повторил Махкам-ака.

—Вот и я тоже. Вчера увидел детей из прифронтовой полосы — и сердце защемило. Рассказал своей старухе. Она в слезы. «Узнай-ка,— говорит,— отдадут, нет ли, если попросим одного на воспитание».— «Подумаем»,— говорю. А ей уже невтерпеж. «Думать нечего. Бери! Приедет внучка, будут расти вместе».

«Вон оно как! Выходит, не мы одни». Махкам-ака почувствовал симпатию к этому рыжеусому человеку.

А тот не спеша продолжал:

—Есть у узбеков поговорка: кто приходит на поминки, плачет о собственном горе. Так и я. Зять мой — офицер, служил на границе. И семья там: внучка, дочь. С начала войны от них ни письма, ни весточки. Привезут раненых — скорее бегу на вокзал. Теперь вот эвакуированные дети. Я опять здесь. Вдруг, думаю, из вагона выйдет дочь, выведет за руку внучку. Не знаю, куда писать, где справляться. Старуха выплакала все глаза, а со вчерашнего дня затвердила одно: «Возьмем сироту».