Его последние дни - [56]

Андрей, сидящий у моей кровати, совсем поник, судя по опущенным плечам. Ну а кому сейчас легко, Андрюха? Держись, что я могу сказать. Если не ты, то кто? Он как будто услышал меня, зашевелился, взял откуда-то гитару и стал довольно ловко и уверенно играть. Что-то очень знакомое. Я, честно говоря, понятия не имел, что он умеет играть. Андрей вдруг запел. Почему-то голосом Пиковского.

Мне стало одновременно смешно, очень стыдно и грустно. Под конец книги я вдруг понял, что мой герой не писатель. Забавно, что все эти дни мне так не хватало музыки, а вот она. Совсем рядом.

— Прости меня, любовь, прости, но нас так долго держали в плену, — дошел до припева Андрей. — И я уже на полпути. Буратино, не ходи на войну. Ой-ой-ой, Буратино, не ходи на войну.

Что заставило меня сделать из него писателя? Да, можно заняться фаллической редукцией и сказать, мол, так надо было для сюжета. Книга про писателя, и точка. Но что заставило меня создать этот сюжет? Могла же быть книга про музыканта, который путешествует в поисках себя? Да про что угодно. Однажды мне на глаза попалась интересная формулировка — «Лев Толстой бросил Каренину под поезд». А я вот посадил Андрея в дурку.

— Неси это гордое бремя, родных сыновей пошли… — стал вдруг цитировать Киплинга Андрей.

Я автоматически продолжил: «На службу тебе подвластным народам чужой земли!» Но тут же опомнился. Каких еще сыновей? Если я что и сделал в этой жизни правильно — отказался от идеи наделать детей.

И Андрей — прекрасное тому доказательство. Если считать его моим сыном, то в конкурсе «Худший отец года» я бы занял второе место. Просто потому, что слишком плох для первого. Я, в общем-то, такой же, как и мой отец. Я повторяю его поступки, хочу того или нет. Мой отец растил из меня солдата, я делаю из Андрея писателя. Мой отец готовил меня к войне, что ли? К битве уж точно. Я Андрея — к безумию. К боли и одиночеству. Садизм — это наследственное, видимо.

Нет, не совсем. Мой дед был самым спокойным и мудрым человеком из всех, кого я знаю. Даже если делать скидку на детскую очарованность. Никогда не слышал, чтобы он хотя бы голос повышал. Это было живое проявление всех положительных стереотипов о Востоке.

Я навсегда запомню его сидящим у печки с книгой. Он медленно водит красивыми тонкими пальцами по страницам справа-налево. Я, совсем маленький, пытаюсь разобрать что-то в этих закорючках, понять и присвоить хоть кусочек загадочного фарси. Языка, который никто, кроме деда, не знает. Ни нене, ни мама, ни даже отец. Казалось, никто в мире его не помнит, кроме деда. Он родился так давно, что даже не знал точно, сколько ему лет.

Я быстро заморгал, чтобы как-то выразить улыбку. Очевидно, эти мысли, судя по полусказочным формулировкам, принадлежат Архану, а не мне. Кстати, его в этой схеме можно считать внуком, если уж Андрей сын. Вот тебе и трансгенерационная травма и все прочие прелести семейной системы. Интересно, у моего отца тоже гора претензий к деду? Может, дед в свое время давал жару. Учитывая его историю, в которой есть буквально все: советские войска в Иране, расстрелы, нищета, голодное детство, побег на Кавказ с братом, — вполне возможно.

Забавно, вот есть пять поколений одной семьи. Пусть часть и виртуальная. Тем не менее все мы, от моего деда до Андрея, надеемся, что следующий сын будет лучше, мудрее и сильнее. Что он сможет справиться, остановить это чудовище, пожирающее нас изнутри. И ни у кого не получается. Каждый из нас калечит всех, кто подойдет достаточно близко, а больше всего — своих детей. Мы как будто с рождения готовим их к тому, что в них однажды проснется монстр. Хотим сделать их твердыми, несгибаемыми и хладнокровными. Наделить их всеми качествами, необходимыми для противостояния чудовищу. Но этой подготовкой сами его и пробуждаем.

Дед говорил, что наш род проклят и мы будем семь поколений скитаться по миру. Подозреваю, что подобных баек в каждой семье предостаточно, но вот семей, претворяющих родовое проклятие в жизнь так яро, как наша, не так уж много. Я никогда не спрашивал, за что нас прокляли, но теперь, кажется, могу догадаться.

Если бы Андрей сейчас и впрямь сидел рядом со мной, я бы попросил его прекратить все это. Положить мне на лицо подушку, надавить и подержать пару-тройку минут. Или перерезать горло. У него вон — струны на гитаре, можно изловчиться, наверное. И тогда мучения кончатся. Для всех нас.

Чудовищно громкий хлопок раздался в коридоре психушки. Я еще раз убедился, что все это сон. Иначе выстрел переполошил бы всех вокруг. Санитары бы забегали, доктора. Попытались бы выяснить, откуда у Хантера оружие, как он пронес его в психушку и прочую ерунду. Ну что тут скажешь, могу только позавидовать ему.

А мне придется остаться здесь, раз уж больше ничего поделать нельзя. Андрей поставил гитару на пол, поняв, что мы отправляемся дальше. Прости меня, но сейчас ничего не исправить. Я не могу просто переписать все, придется добраться до конца, и тогда станет легче. Обещаю. Тогда ты все бросишь и уедешь отсюда, чтобы путешествовать и играть на гитаре.

Андрей довольно долго стоял над горизонтальным психом, рассматривая уродливую белесую опухоль. Почему вообще этот бедолага лежит в дурке? Непохоже, что тут лечат от такого. С другой стороны — Андрей понятия не имеет, от чего тут лечат. Хотя и лег в психушку, чтобы все в ней изучить. Вообще, к исследованию он подошел просто отвратительно. Можно сказать, приложил максимум усилий, чтобы отгородиться от происходящего вокруг.