Его первая любовь - [16]
Журка вздохнул, как в темной кухне вздыхают старики. Он не верил, будто жизнь может быть настолько безнадежной. Столько бед мне не причитается, думал он. И в этой недоуменной реплике он увидел себя со стороны. Представил себе, что существует на небе распределительный центр добра и зла, где оценщики сейчас рассматривают его и испытывают угрызения совести. Доза преувеличена, показатель дурного взлетел вверх. Сортировщики переглядываются, при этом следят за ним, как и сам он следит за собой. Каждый день, пополудни, он должен отправляться на работу в парники: таково наказание за директорские замечания. Каждый божий день. А иногда даже на рассвете. Но ведь он еще ребенок, и вообще никому не положено трудиться каждый день. Он наклонился вперед, опершись о колени. Так было легче.
Он заглянул в обтянутую фольгой палатку. Удушливая вонь навоза, сырости, гнили. Ужас какой-то! До этого он заглянул в четыре других. Их с отцом арендованная теплица была под номером пятым, а в первых четырех, в каждой из них, паприка росла несравненно краше. У них же ряды росли вкривь и вкось, словно уставшая земля была не в силах, да и не хотела дольше ни удерживать, ни подпитывать паприку. Хоть бы собралась с силами эта дрянная паприка, отрастила стебель, стояла бы как положено!
— Я же говорил, надо плотнее бечевки натягивать, — услышал он за спиной голос отца.
Журка испугался: начинается. Едва успел выйти на работу, и пошли придирки да подковырки. Журка глянул на застекленные парники — давления там не жалели и даже наружу вырывался пар. Рассвет был хмурый, прохладный, столбы пара на целые секунды зависали в воздухе.
— Привет! — сказал отец.
— Сделал все, как ты говорил, — ответил Журка. — Я тоже натянул туго.
Он умолк, не сказал, о чем думает, но отец явно прочитал его мысль и знает, что натянуто не слишком туго.
Отец не прислонил велосипед к стенке, просто стоял, словно приехал проверить работу. Журка вопросительно глянул на него, но отец избежал его взгляда. Сразу же на Журкину плохую работу обиделся. Очень медленно все же прислонил велосипед к стене, обернулся, по-прежнему не выпуская руль. Журка едва сдержал смех. Он не предполагал, что отец так скоро начнет «комедию обиженного». Быстро же он накрутил себя! Оба смотрели в одном направлении, словно стоя в строю, только теперь Журка избегал его взгляда. Отец подогнул колени, не объясняя почему, но Журка знал, что у него болит спина, вот он и отклячивает зад. Смотрели они на застекленные парники. Отец слегка повернулся в ту сторону, по-прежнему сжимая руль в руках, будто намеревался снять сумку с велосипеда. На самом же деле — чтоб снова сесть на него, но Журка так и не одарил его просительным взглядом и не признался, что неплотно натянул бечевки. Так что не уедешь обиженно.
Журка натянул прочно, поэтому я и не смотрю туда, Журка был прав, не я был виноват. Отцу хотелось сбежать домой. Уже выезжая к теплицам, он так отчаянно крутил педали, что ни с кем не здоровался: чтобы ни с кем не пришлось объясняться, если он вскоре покатит обратно. Журка не возражал. Пускай его отправляется домой, одному работается лучше.
Участок, затянутый фольгой, называли «парилкой». Прозвище придумали крестьяне. Они высмеивали, подкалывали тех, кто обливался потом. Уже весной там устанавливалась нещадная, удушливая жара. Застекленные парники и палатки под фольгой впитывали солнце. Стоило только на горизонте показаться первому лучу, как под стеклом или фольгою термометр показывал выше тридцати градусов. Кошмарный, безжалостный труд определили Журке в наказание. В особенности если выходить надо было на рассвете. В селе, где не держали скотину, все дети еще спали, а Журка знай крутил педали к околице. Он видел, как в Сентдёрде землекопы и женщины, ощипывающие птицу, ждали пригородного поезда.
Для Журки «парилка» казалась сущим адом. Поначалу он думал, ее называют «гёз» — то бишь «пар» потому, что отапливают термальными водами и от повышенного давления «газ» вырывается наружу. Рифленые, курчавые, как шерсть, столбы пара — будто живые. И как загадочно они распадаются! Иные словно из какого-нибудь живого тела или из тонкой материи сшиты, слеплены. Из нежной плоти, шелка или сахарной пены. Но такое встретишь только в «парилке», потому что там высокое давление. А вот в селе видны уже лишь стекающие воды, там термальная вода ведет себя по-другому: как будто призраки вырываются из канала. В доме для престарелых или в амбулатории обитает множество призраков. В люках каналов проделаны два маленьких отверстия, в них подвешивают лом, если нужно сойти вниз. Сквозь мелкие отверстия просачивается пар тонкой белой нитью. Покойники дают деру, представлял себе Журка. Убегают обратно в жизнь. Выходят они и через решетки водостока, там, где проложена канализация. Туманные испарения широко растекаются по свету.
Журка подолгу раздумывает о жизни и смерти и внимательно приглядывается к окружающему миру с тех пор, как спустился под мост. Там так хорошо было одному! Жизнь его тогда пошла совершенно замедленным ходом. Он медленно катил на велосипеде в школу, глядел по сторонам, мечтал, разговаривал сам с собой. С Лили они как поссорились тогда у гимнастического зала, с тех пор и не разговаривали долгие недели. Журку любили в классе, имелись у него и приятели, и все больше ребятни переходило на сторону Сило и компании. И все же жизнь без Лили была одинокой, пустой и требовала наполнения. Вот он и представлял себе разные картины и ситуации. Со временем он пришел к выводу, что наказание «парилкой» не так уж и плохо. Тяжкая работа настолько изматывает, что меньше времени остается жалеть себя из-за Лили, да и предаваться мечтам тоже особо некогда: нет ни времени, ни сил. «Фольговая каторга».
В пустыне ветер своим дыханием создает барханы и дюны из песка, которые за год продвигаются на несколько метров. Остановить их может только дождь. Там, где его влага орошает поверхность, начинает пробиваться на свет растительность, замедляя губительное продвижение песка. Человека по жизни ведет судьба, вера и Любовь, толкая его, то сильно, то бережно, в спину, в плечи, в лицо… Остановить этот извилистый путь под силу только времени… Все события в истории повторяются, и у каждой цивилизации есть свой круг жизни, у которого есть свое начало и свой конец.
С тех пор, как автор стихов вышел на демонстрацию против вторжения советских войск в Чехословакию, противопоставив свою совесть титанической громаде тоталитарной системы, утверждая ценности, большие, чем собственная жизнь, ее поэзия приобрела особый статус. Каждая строка поэта обеспечена «золотым запасом» неповторимой судьбы. В своей новой книге, объединившей лучшее из написанного в период с 1956 по 2010-й гг., Наталья Горбаневская, лауреат «Русской Премии» по итогам 2010 года, демонстрирует блестящие образцы русской духовной лирики, ориентированной на два течения времени – земное, повседневное, и большое – небесное, движущееся по вечным законам правды и любви и переходящее в Вечность.
Абрам Рабкин. Вниз по Шоссейной. Нева, 1997, № 8На страницах повести «Вниз по Шоссейной» (сегодня это улица Бахарова) А. Рабкин воскресил ушедший в небытие мир довоенного Бобруйска. Он приглашает вернутся «туда, на Шоссейную, где старая липа, и сад, и двери открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов. Туда, где лопухи и лиловые вспышки колючек, и Годкин шьёт модные дамские пальто, а его красавицы дочери собираются на танцы. Чудесная улица, эта Шоссейная, и душа моя, измученная нахлынувшей болью, вновь и вновь припадает к ней.
Восточная Анатолия. Место, где свято чтут традиции предков. Здесь произошло страшное – над Мерьем было совершено насилие. И что еще ужаснее – по местным законам чести девушка должна совершить самоубийство, чтобы смыть позор с семьи. Ей всего пятнадцать лет, и она хочет жить. «Бог рождает женщинами только тех, кого хочет покарать», – думает Мерьем. Ее дядя поручает своему сыну Джемалю отвезти Мерьем подальше от дома, в Стамбул, и там убить. В этой истории каждый герой столкнется с мучительным выбором: следовать традициям или здравому смыслу, покориться судьбе или до конца бороться за свое счастье.
События, описанные в этой книге, произошли на той странной неделе, которую Мэй, жительница небольшого ирландского города, никогда не забудет. Мэй отлично управляется с садовыми растениями, но чувствует себя потерянной, когда ей нужно общаться с новыми людьми. Череда случайностей приводит к тому, что она должна навести порядок в саду, принадлежащем мужчине, которого она никогда не видела, но, изучив инструменты на его участке, уверилась, что он талантливый резчик по дереву. Одновременно она ловит себя на том, что глупо и безоглядно влюбилась в местного почтальона, чьего имени даже не знает, а в городе начинают происходить происшествия, по которым впору снимать детективный сериал.
«Юность разбойника», повесть словацкого писателя Людо Ондрейова, — одно из классических произведений чехословацкой литературы. Повесть, вышедшая около 30 лет назад, до сих пор пользуется неизменной любовью и переведена на многие языки. Маленький герой повести Ергуш Лапин — сын «разбойника», словацкого крестьянина, скрывавшегося в горах и боровшегося против произвола и несправедливости. Чуткий, отзывчивый, очень правдивый мальчик, Ергуш, так же как и его отец, болезненно реагирует на всяческую несправедливость.У Ергуша Лапина впечатлительная поэтическая душа.