Его первая любовь - [17]

— Судя по всему, — сказал отец после того, как Журка показал ему директорские замечания, — тебе тоже предстоит гнить заживо в этом убожестве. — И долго, препротивно смеялся. Затем добавил: — Лучше уж привыкай.

Ну, он и привык. После рассветных смен школа представлялась ему как во сне. Нескончаемые ряды паприки были ночным сном, а школьный карцер — парадным салоном. Он стал вялым, ленивым. На переменке всегда сидел за партой, закрыв глаза, и наслаждался ласковыми лучами солнца сквозь стекло; даже шум вокруг доставлял удовольствие: чем громче был гомон, тем приятнее для слуха. Когда во второй раз он уснул на переменке, классная руководительница вызвала его из класса на уроке математики. Все в недоумении уставились на него. Большинству до сих пор как-то не бросилось в глаза, насколько он изменился. (Впоследствии он услышал об этом от Сило.) Но в тот момент, когда он тяжело поднялся и направился к выходу, по словам Сило, многим пришло в голову, что с Журкой творится что-то неладное. Об этом перешептывались все ученики на переменке. С урока вызывают, если у тебя обнаружат вшей. Но ведь даже проверки-то не было. Озорством он не занимался, только всегда спит за партой — эка важность!

Классная увела его в учительскую, села за стол, а ему указала на стул — садись, мол. Журка гордился тем, что работает. Он не сказал, что частенько ему приходится заменять отца, но объяснений и не потребовалось, учительница сама обо всем догадалась. А вот то, что это в действительности наказание, из Журки пришлось клещами вытягивать. Классная начала поправлять волосы. Если верить отцу, волосы ее были такими же еще в ту пору, когда он сам у нее обучался, но Журка-то видел фотографии: нет, не так, на тех фотографиях была изображена молодая женщина с длинными волосами.

— Ну что ж, грех возражать, — сказала классная, — ты заслужил наказание.

Журка рассмеялся:

— Все лучше, чем если б били.

— Хватит дурачиться, — сказала классная руководительница и знаком дала понять, что можно выйти, с ее стороны приятная беседа окончена. Наказание справедливое, рано или поздно ему настанет конец.

Журка остановился перед учительской, зажмурил глаза и раскинул руки, словно обнимая свет. И тут с математики вышел класс. В пустом коридоре стоял Журка, загорающий нераспятый Христос. Остальные, не двигаясь, смотрели, царила тишина, глубокая, задумчивая. Журка, почувствовав, что на него смотрят, обернулся к товарищам и рассмеялся. Он снова вожак, подумалось ему. Он не подрос ни на сантиметр, ни единой волосинки на ногах не сыскать, но он стал взрослым. Самобытный и своенравный. Каждому взрослому хочется стать самобытным и своенравным. Одноклассники взирали на него так, словно он знал нечто, им недоступное. Сило принес его портфель и куртку. Журка подошел к нему, взял свои вещи.

— Что там было? — поинтересовался Сило.

— Промывание мозгов, — высокомерно, громко заявил Журка. Чтобы все слышали. И двинулся к буфету. — Пойдешь? — обратился он к Сило. — Сейчас откроется.

В тот день он видел, что Лили выписывает круги возле него. Что она готова заговорить. Журка не мог решить, хорошо ли это. Сердечная боль была равномернее и как-то ближе к чувству любви, когда он постоянно высматривал, поджидал ее, надеялся. И гораздо лучше сочеталась с его окрепшей жалостью к себе. Если сейчас Лили удастся вновь пробудить в нем мечты, он враз утратит и свою власть, и самобытность. Пусть считает, что он совершенно изменился. Он старался по-другому ходить и постоянно воображал, будто бы и голос у него стал другим. Лили ведь еще даже не слышала его новый голос! Незнакома с его новым юмором, который стал отдавать горечью. Она не знает, что теперь он видит суть вещей, дивные чудеса бытия, о которых Лили столько говорила прежде, а он лишь улыбался. А теперь Журка замечает гораздо более мелкие, интересные вещи, мимо которых Лили равнодушно проходит.

…Отец Журки стоял у велосипеда, все еще не в силах решить, что делать, и смотрел на сына. Волосы его были совершенно седыми, хотя ему еще и сорока не исполнилось.

Меж палаток шли работники, Журка ясней различил тачечника Лайоша Берната.

— Привет, Игнаций, — сказал он.

Отец приветствия не принял. Схватил велосипед, промокшую суму из искусственной кожи зацепило колесом. Ни слова не говоря, он уселся на велосипед, взобрался с большим трудом. По его трясущимся рукам Журка видел, что он — «сплошной нерв»: так отец говорил про себя. Не прощаясь, он укатил прочь. Журку так и подмывало заорать ему вслед: к чему, мол, была вся эта комедия? Чего ради он притащился на поле, ежели знал, что не хочет работать? Журка быстро шагнул раз-другой, словно намеревался догнать его, обиженно прижав к туловищу руки, и тут успокоился. Да пусть его уезжает.

Отцом он и без того был сыт по горло. Он и так выслушивал его весь вечер, пока тот разговаривал сам с собой. Будучи на подъеме и упившись к вечеру до пьяных фантазий, отец с кем-то спорил, проживал свое прошлое, переругивался с давними подругами и любил друзей. Громко звучало радио. Журка прокрался в соседнюю комнату — ему было любопытно. Поначалу он не понимал, о чем говорит отец, да и позднее лишь по деталям полагал, что знает, куда его слова надо встроить. Дело непростое, следовало вникать в логику монологов. Похоже было на телефонный разговор, когда слышишь лишь одного собеседника. Вдобавок отец Журки не мог враз определить, с кем он говорит, из-за чего сердится, с кем препирается.